Компания собиралась странная. Помимо лондонцев в кепи и котелках тут обретались какие-то африканцы, несколько ярких азиатов – японцев или китайцев – и с десяток смуглых сикхов.
Рука любимой направляла его именно к ним.
Они приближались, и с каждым шагом становилось слышнее выкрикивание маленького человека в мусульманской чалме, совершившего хадж.
– Пора прекратить религиозные распри! Когда уничтожаются наши общие святыни, время ли думать о том, что нас разъединяет? Нужно объединяться и спасать то, что осталось от новых варваров!
Слушатели зашумели. Сенегальцы загремели навешенными на себя погремушками, но ходжа поднял руку, и они смолкли.
– Мы – члены «Общества Праотца Ноя» призываем всех верующих задуматься о том, почему Британское правительство отдало приказ разрушить священную для всех религий гору Арарат? Неужели пришли времена, когда Священные места трех религий можно безнаказанно подвергнуть поруганию? Сколько можно терпеть надругательство над святынями? Наши братья в Нью-Йорке и Париже …
Французская Республика. Париж
Август 1929 года
…Леон Блюм, лидер социалистической фракции республиканского парламента, эффектным жестом отбросил назад волосы со лба и обратился к залу:
– Наша фракция спрашивает у правительства: почему аппарат, принадлежащий французской армии, был использован для нанесения удара по святыне трех религий, горе Арарат? Разве республика объявила войну Турции? Разве уважаемый парламент обсуждал этот вопрос и одобрил нападение? Кто ответит?
Каждый следующий вопрос звучал громче предыдущего, но когда парламентарии приготовились услышать возмущенный крик, на них обрушилась тишина. Мсье Блюм выдержал драматическую паузу, оглядел зал. Что справа, что слева лица коллег выглядели озабоченно. Ни один из них – это он знал точно – не знал, как обстоят дела на самом деле.
– Господа народные избранники! У нас разные политические позиции… Нашими убеждениями мы разделены на правых и левых, но каждый из нас выражает волю своих избирателей и реализует их права на руководство страной….
Он потряс в воздухе воздетым пальцем.
– Поэтому никто из нас не может допустить, чтоб такие важные вопросы, как вопросы войны и мира, решались помимо воли народных избранников! Именно через нас идет воля французского народа!
Голос его налился угрозой.
– От имени парламента, от имени правых, левых и умеренных я требую объяснений у французского правительства! Пусть оно объяснит нам свою позицию, и если мы не услышим разумных объяснений от руководителей наших вооруженных сил, то оно должно уйти в отставку! Нам не нужна еще одна мировая война!
Последние его слова заглушили аплодисменты.
В ладоши хлопали и левые и правые.
СССР. Свердловск
Сентябрь 1929 года
С тележки, что катили перед ними двое лаборантов, стрекотал киноаппарат. Незнакомый мужик в черном берете со странным именем Дзига крутил ручку, а они, словно не замечая его (так и было сказано товарищем комиссаром пусковой площадки – не обращать внимания), шли вперед, разговаривая о материалах последнего пленума ЦК.
Позади, за спиной товарища комиссара и сопровождающих тоже трещал киноаппарат и слышалось шарканье ног десятка корреспондентов, приглашенных, чтоб запечатлеть исторический момент – первый полет человека в космос.
Большая часть тех, кто сейчас шел по коридору, искренне считали, что все оно так и есть, однако все местные знали, что это далеко не так. Все исторически значимое уже произошло полгода назад и записано в бумаги под такими серьезными грифами, которые рядовым гражданам Союза знать было совершенно не обязательно.
Но если матери истории нужно, то отчего бы не повторить?
Тележка с оператором уперлась в стену, и Малюков с Дёгтем, пока техники разворачивались, обошли её и теперь, когда никто не мешал, заговорили о своем, точнее, продолжили прерванный разговор.
– Ну и? – спросил Деготь. – Дальше-то что?
Федосей оглянулся. Техники ворочали телегу, а оператор, извернувшись нечеловечески, крутил ручку им в спину.
– Что «ну и»? Дальше все просто… Законы физики пока еще никто не отменил. Самолет вниз, мы в обнимку следом. В общем, почти по Лермонтову – «Обнявшись крепче двух друзей…». Он орет, лягается, а у меня в башке пустота. Не рассчитывал я как-то, что этим все кончится. Глупости какие-то героические в голову лезут. И, главное, понимаю ведь, что конец пришел, а ничего с собой поделать не могу.
Федосей тряхнул головой, вспоминая.
– Да-а-а-а, – протянул Дёготь, – в такие минуты, говорят, вся жизнь перед глазами проносится…
В словах слышался вопрос.
– Не знаю… Я ж говорю, глупости разные.
Он смущенно ухмыльнулся.
– Летел и думал, засчитают мне этот аэроплан как сбитый или нет?
Деготь засмеялся – удивил товарищ.
– Засчитали?
– Тебе вот смешно, а я вцепился в него, как в родную маму – одной рукой за шиворот, второй – за пояс. Он-то тоже ополоумел. Ему б «наган» схватить, а он как мальчишка – лягаться начал. И так мне, понимаешь, ботинком врезал, что я сразу в разум вошел.
Федосей машинально почесал ногу.
– Оглушил его, благо свой «наган» не потерял, да за кольцо дернул. Так вдвоем на его парашюте и спустились. Потом две недели в лазарете отлеживался, синяки сводил.
Малюков по привычке пошевелил плечом, на которое тогда приземлился. Боли уже не чувствовалось, но воспоминания остались.
– Вот, собственно, и все…
– Везучий ты, чертяка! – с хорошей завистью сказал Деготь, вполне осознавая, что везение товарища напрямую касается и его самого.
– Летучий, – поправил его Федосей. – Не везучий, а летучий…
Позади послышался ровный топот. Техники развернули-таки тележку и теперь нагоняли.
– Да уж как это ни называй, а не зря тебя Ульрих Федорович для первого полета дожидался.
Оба, не сговариваясь, вздохнули. Пропал профессор. Пропал, как и не было… Так и не нашелся – не объявился благородный немец, давший Революции возможность смотреть на весь мир свысока. Деготь хлопнул товарища по плечу.
– Ладно… Нечего горевать. Пошли сызнова в Историю записываться.
СССР. Москва
Сентябрь 1929 года
… Циферблат настольных часов, отражая солнечный луч, светился золотом.
Иосиф Виссарионович посмотрел на часы. Время. До обнародования заявления ТАСС оставалось не более двух минут. Щелчок выключателя вдохнул жизнь в добротный пятиламповый «Телефункен», и радиоаппарат загудел, прогревая лампы. В тишине кабинета негромко зашуршали динамики, и, набирая силу, в комнате зазвучал голос диктора.
