А по хорошему собеседнику у Михалыча душа давно болела.
Кто с пастухом поговорит? Некому! Пастух все больше с коровами, а они, известное дело, – твари бессловесные.
А особо уважительно, что гость городской сам его выбрал! Как репей ухватился. Ему ведь, как оказалось, в газете так и сказали – пастуха найти и вызнать, что простой советский пастух думает о войне, о мире, о товарище Сталине. Расспрашивает обо всем, записывает, ну и помогает, конечно, как может. Хотя какой из него помощник?
Михалыч улыбнулся.
Одно слово – городской. Ни сноровки, ни ловкости. И чего он там и впрямь размахался? Еще глаз кому по неопытности выхлестнет… Он все-таки привстал и прикрикнул:
– Эй, Петрович! Не гоняй скотину. Иди сюда лучше. Поговорим…
Волоча за собой кнут, довольный жизнью журналист поднялся к теплому камню и до хруста в костях потянулся, прогоняя остатки сна.
– Хорошо как, – вздохнул городской гость. – Вот она, Россия-то! Настоящая! Посконная! Нутряная!
Ну, насчет «нутряной» это он, положим, загнул. Не такая уж и нутряная, если до Москвы, до товарища Сталина всего пятьдесят верст, а вот место и впрямь было не простое – колхозный выпас. Лес тут расступался, давая место огромной – с версту длиной и с полверсты шириной – поляне.
Колхозные коровенки бывали тут часто и особого присмотра не требовали, оттого люди, усевшись на камне спина к спине, могли говорить о новой жизни, о колхозе, о товарище Сталине. Ну и о главном, конечно, – о близкой войне.
Поглядывая на часы, словно солнца ему было мало, Петрович спросил.
– Ты, Михалыч, в Гражданскую воевал?
– Воевал, конечно…
– На чьей стороне?
Пастух сперва не понял, а потом в голос захохотал.
– Ну шутник ты, Петрович! Ну шутник!
– А зачем?
– Что значит «зачем»? – удивился пастух.
– Ну, чего тебе не хватало? Чего вообще людям не хватает, раз они воюют? Порода у нас, что ли, такая?
Колхозник свой ответ с вопроса начал.
– А вот ты скажи, Петрович. Ты человек городской, к партии приближенный, это знать должен. Чего больше всего человек в жизни хочет?
Обалдевший от осеннего тепла шмель закружил вокруг журналиста. Тот ловко сбил его шляпой в траву и ногой придавил. Мокро хрустнуло.
– Это смотря кто… Кто хлеба досыта, кто славы всемирной, а кому и мыслей возвышенных достаточно.
Почувствовав какую-то подковырку в ответе, пастух возразил.
– Ну, положим, на голодное брюхо и мысли в голове разбегутся… А если вообще?
– Вообще?
Хитринка ушла и из глаз и из голоса товарища.
– Наверное, свободы.
– А вот и нет! – довольно, словно этого ответа и ждал, возразил пастух. – Свобода сама по себе не нужна.
– Что ж тогда?
– А справедливости! Каждый хочет, чтоб мир вокруг него был устроен по справедливости.
– Знать бы, что это еще такое – справедливость…
Он чуть отстранился, улыбнулся. Вид у него заделался такой, словно к чему-то прислушивался.
– Мастак ты, Михалыч, загадки загадывать.
Михалыч даже обиделся слегка. Он, понимаешь, душу нараспашку, а этот еще и улыбается.
– Вот скажи мне, мил человек, при старом режиме была справедливость? – с задором спросил пастух.
Петрович снова посмотрел на часы, даже поднес их к уху.
– Нет, ты ответь, была?
– Не было… – как-то вскользь, словно не о главном говорили, ответил Петрович.
– А вот врешь! Была! Только не для всех.
Где-то далеко родился звук, словно стая комаров снялась с ближнего куста и направилась к ним…
То ли гул, то ли гром нарастающий прокатился в высоком бледно-голубом ноябрьском небе.
– А сейчас, стало быть, для всех? – странно улыбнувшись, спросил новый товарищ. – «С южных гор, до северных морей»?
– И сейчас не для всех. Только тогда справедливость для царя да попов, да для чиновников с офицерами была, а сейчас она крестьян да рабочих касается. Сам посуди, кого в России больше.
– «Справедливость», – укоризненно протянул газетчик. – А вот товарищ Карл Маркс считает, что все дело в прибавочной стоимости.
– В справедливости, – упрямо повторил пастух. – Русскому человеку справедливость подавай, да все поровну чтоб… Я как сообразил, за что большевики борются, так сразу в красные партизаны подался – за крестьянскую справедливость воевать. Вот тебе и ответ…
Гул в небе сделался явственнее, и городской гость повеселел.
– Думаю, ошибаешься ты, Михалыч. Справедливость материя тонкая. Она-то как раз офицеров да бар, да студентов недоучившихся интересовала. А рабочему да крестьянину что-то посущественнее подавай…
Он подмигнул и наклонился к портфелю.
– Ты что, Петрович, думаешь, народ в революцию поверил оттого, что хлебушка у него было не досыта? Нет, шалишь, брат! Народ тринадцать лет назад за большевиками пошел, потому что большевики путь к справедливости указали.
Пастух прищурился, ожидая умного ответа, и дождался.
– А вот, кстати…Михалыч. Сегодня вроде как праздник?
– Ну… – сообразив, что к чему, и оттого заранее улыбаясь, спросил пастух.
– Так, может, мы употребим ради торжества справедливости?
Журналист дотронулся пальцами до горла, словно слова его для пастуха без этого жеста могли оказаться непонятными. Вдруг тот подумает, что ему молока или сметаны предлагают?
– Почему нет? Очень даже возможно…
Быстро, словно в сказке, возникла фляга, что Петрович безотрывно носил с собой, и два стакана червленого серебра – остатки старой дореволюционной жизни. Он налил по половинке, и Михалыч, удивленный необычной прижимистостью товарища, спросил:
– Ты что, краев не видишь? Чего жадничаешь!
– Для разгону по половиночке, – твердо отрезал Петрович, и пастух послушался. Вдруг, коли спорить, так и вообще ничего не нальет?
– Ну… За победу…
– … Мировой революции! – торопливо добавил Михалыч и выдохнул по привычке, хотя лишнее это. Не сивухой его городской друг потчевал, а вкусным французским вином под названием «коньяк». Духовитая влага ущипнула язык, холодным огоньком прилипла к деснам и скатилась внутрь. Раздувая ноздри, бывший красный партизан разок-другой вздохнул. Аромат коньяка смешал мысли, отодвинув настоящее и приблизив прошлое. Потеряв нить разговора, Михалыч ткнул себя в грудь, словно вышибал из себя застарелую занозу.
– И такая нестерпимая боль от несправедливости, что хочется все в этом мире поменять!
