За органом в белой парадной одежде сидел священник. Он наслаждался звуками, которые сам извлекал. На его лице было начертано полное умиротворение и счастье. Ройтер, сняв фуражку, подошел ближе. Священник заметил его, но продолжал играть, с достоинством извлекая аккорд за аккордом. Наконец прозвучал последний аккорд, подведший черту, и исполнитель обернулся к Ройтеру:
— Вы любите музыку, молодой человек?
Ройтер кивнул.
— Да, люблю, но мне, признаться, казалось, что сейчас не вполне уместное время… Вы разве не слышали? По радио передали…
— Слышал. Вы, насколько я могу судить, национал-социалист? И вы бежите?
— Я не бегу, как вы изволили выразиться, а следую к своему боевому посту. Он у меня, как можно догадаться, в море.
— Да вижу, что не в горах… Только что это наши доблестные подводники стали носить голову крестителя? — он кивнул на эсэсовские петлицы.
— Спасибо, что хоть вы меня не принимаете за железнодорожника.
— Да уж слава богу, что-что, а морскую форму от железнодорожной отличить могу. Я сам в прошлом — подводник.
— Неужели?
— И знаю вашего шефа очень неплохо. Нам доводилось с ним швартоваться у одного пирса. Еще оберлейтенантом он был.
— Надо же… так вы — подводник.
Пастор кивнул.
— А почему…
— Почему я служу в кирхе? Потому что однажды я понял, что есть на свете оружие сильнее, чем 400 килограммов тротила с парогазовой установкой. И это оружие — слово божие.
— И много вы сделали словом божьим? — поинтересовался Ройтер.
— Очень много, мой мальчик Много больше, чем торпедами за 4 года. Нельзя творить добро, когда в твоих руках лишь инструмент разрушения.
— Но в чьих-то руках инструменты разрушения, в чьих-то создания…
— Вы так полагаете? Но почему созидать вы оставляете другим?
— Я выполняю приказ…
— Ну конечно. Все мы выполняем приказ. Только разных инстанций. Ну, скажите мне, пожалуйста, вот вы сегодня доберетесь до своей лодки, если она еще не разорвана на мелкие части британскими бомбами. Ну, выйдете в море… Вы что, рассчитываете потопить весь союзный флот? Боюсь, что даже если вам это удастся, чего я вам искренне желаю, это уже ничего не изменит. Ничего.
— Пусть будет то, что будет. Мой долг топить британцев, и я буду выполнять его, пока жив, пока в моих трубах есть хоть одна торпеда, она уйдет под брюхо британцу.
— Очень похвально, но столь же и бессмысленно… Вы хоть понимаете, что сейчас происходит, чему вы являетесь свидетелем?
— Страшные дни для Германии… Страшные дни для нашей идеи… Одним словом — война… И Партия найдет способ… В Северной Италии Кессельринг, Прага держится, Гамбург не сдадут. Это будет новый Сталинград, но уже для союзников…
Пастор покачал головой…
— Нет, вы не правы… Не правы, когда говорите о страшных днях. Это великие дни для Германии. Трагичные, кровавые, но великие… Вспомните падение Иерусалима! Миллион защитников его был убит, остальные проданы в рабство, кто-то нашел смерть в гладиаторских цирках… Помните, как говорил Иисус? «И не останется здесь камня на камне…»
— Боюсь, теолог из меня средненький… — ухмыльнулся Ройтер.
— Ну, что был такой Иисус Христос, вы же наверняка знаете. И что его распяли, и надругались, и что он воскрес.
— Честно говоря, отец, мне все равно… Я не верю в силу слова, я верю в силу оружия…
— И, посмотрите, результат — римляне опирались, как вы, на силу оружия. Иудеи — на силу слова Спасителя. И где сейчас Рим? Я имею в виду тот, Рим Цезарей? Рим Понтия Пилата? Нет его, сгинул, исчез. А Церковь Христова стоит, и еще 1000 лет простоит, а создана она словом. Да что там, взять хоть наш национал-социализм. Он был создан словом фюрера и его учеников, и именно он — Идея — просиял над миром. И не силой оружия мы побеждали, но силой слова, силой истины.
— Да? Но сегодня наша участь незавидна будет, не так ли, если идти на русские пулеметы, распевая псалмы?
— Это с вашей точки зрения, с точки зрения вояки — да. Война проиграна. (Ройтер было вдохнул воздух, чтобы возразить.) Молчите! Проиграна… Империя уничтожена… Что дальше? А я вам скажу, что дальше. Фюрер завтра воскреснет. Он воссияет над миром уже не как Цезарь, но как идея, как Спаситель. Его будут помнить многие столетия, и создастся храм, и придут в него народы, и утешатся. Эти 12 лет — это было Причастие. Мы причастились к великой идее. Сейчас Германия переживает страшные дни, я бы сравнил их с таинством Покаяния, но придет время, и почти уже пришло, когда то, что будет происходить в Германии, сравнят с таинством Рукоположения.
«Пастор бредит либо издевается. Одно из двух», — решил Ройтер. Он порой завидовал церковникам, которые умели из слов сплетать такие хитроумные конструкции, что даже прагматичный и стойкий ум начинал затуманиваться. Как этот пастор лихо орудует понятиями, его мысль бежит как по ленте Мёбиуса, и вроде все время с одной стороны, и в то же время заглядывает за грань здравого смысла. На мгновение пастор ему чем-то напомнил Рёстлера.
— У вас есть вода? Вода, залить в радиатор машины… Англичанин меня немного потрепал…
— А есть куда?
Ройтер показал резиновую флягу.
— Пойдемте, сын мой. — Пастор встал из-за органа. — Туда!
Он сделал движение в сторону купели.
— Давайте вашу флягу!
Ройтер покорно протянул. Самому бы ему в голову не пришло, но не он капитан на этом корабле…
— Отец, почему вы ничего не предпримете? — спросил Ройтер священника.
— Что вы имеете в виду? Почему я не бегу со всеми? Да потому что это не имеет никакого смысла. И потом, от чего бежать?! Сегодня история творится здесь! — он ткнул пальцем себе под ноги. — И я хочу при этом быть. Уверяю вас, ничего более значительного в этом столетии уже не случится.
Что вы так смотрите на меня? Вы хватаетесь за свои торпеды, потому что боитесь реальности. Так оно вам привычнее. Вот противник — в перископе. А настоящий противник — здесь! — Он ткнул себя в грудь кулаком. — Вы ищите его среди англичан, потому что вы этого (он опять ударил себя в грудь) боитесь. И вы настолько его боитесь, что и «томми» вам не страшны. Сколько вы потопили их?
Ройтер уже давно сбился со счету. До результата Кречмера он скрупулезно считал, затем начал халтурить, далее пошел спорный и неучтенный тоннаж. По всему получалось уже почти 500 тысяч брутто-регистровых тонн…
— Я даже затрудняюсь сказать…
— А стали ли вы счастливее? — отец хитро прищурился. — Или, может быть, кто-то из немцев стал счастливее от того, что пошли на дно пара тысяч англичан?
— Пожалуй, нет… Но разве я не выполнял свой долг? Разве за этими тоннами не стоит боль и счастье нации?.
