До самой Берёзовой аллеи никто их не тревожил, и вдруг сразу пятеро чоновцев с винтовками наперевес вышли из-за деревьев.
— Сто-ой! — послышался окрик.
— Гони! — рявкнул Авинов.
Мотор в пятьдесят «лошадей» взвыл, бросая «Тюрка-Мери» вперёд. Машина завиляла, накатывая на коммунаров, и те отскочили в стороны, матеря лихача.
— Сто-ой, контра!
Кирилл резко обернулся. Коммунары щёлкали затворами, а один уже прицеливался, готовясь выстрелить. Авинов опередил его на долю секунды. Не попал, но заставил шарахнуться. Второй выстрел был удачней — чоновец схватился за плечо, роняя винтовку, а третья пуля согнула его в три погибели — то ли в бок угодила, то ли в живот. В бок — это болезненно, но не смертельно, а вот в живот…
— Так их, пр-редателей! — воскликнул Вася. — Главное, «контрой» обозвали! Сами они контра!
Зудящим шмелём пролетела пуля, уже после донёсся выстрел.
— А от хрена с морквой! — высказался штабс-капитан, и комсомолец весело захохотал.
Издёрганный Семашко убыл, и день покатился прежней колеёй. Про инцидент у Берёзовой аллеи никто не вспоминал, будто и не случилось ничего. Чекисты делали вид, что не замечают комсомольцев, а те подчёркнуто игнорировали людей Свердлова. Когда стемнело, Авинов отправился на боковую, но уснуть не пытался — ждал Аню. И дождался. Страх перед тем, что девушка скажет: «Ты не Вика!» — ещё не до конца стаял в нём, он по-прежнему напрягался в постели, но это как раз помогало «любви пчёл трудовых» — длило и длило блаженнейшее сопряжение…
Ночь прошла без тревог, день комсомольцы провели, гуляя по парку, всею гурьбой топая с Ильичом, беря вождя в дружеское окружение или оккупируя флигель, судача вполголоса, чтобы не мешать работе вождя. Ленин сумел-таки дозвониться до Москвы — Мальков поставил его в известность, что возвращение предсовнаркома — разумеется долгожданное! — к сожалению — конечно же к величайшему! — откладывается. Причина? А кремлёвская квартира Ульяновых находится на ремонте! Ильич в ярости бросил трубку, а свет в его комнате погас лишь часам к трём ночи. Сутки прочь…
На третий день Ленина навестил Сталин, привёз повидла, ситного хлеба и настоящего чаю, а на пятый — это была суббота — Горки посетил Бонч-Бруевич, управделами Совнаркома. Этот густо обволошенный «очкарик» больше всего напоминал осанистого попа. Скромен был Владимир Дмитриевич, всегда держался позади, за спинами товарищей, хотя числился среди «отцов-основателей» ЧК. И потом, именно ему Ленин обязан был тем, что его, раненого, истекавшего кровью, не добили в его же кремлёвской квартире, — Бонч-Бруевич постоянно находился рядом, а когда отлучался, пост принимала жена его, Вера.
Но в тот день обычное кроткое добродушие покинуло управделами — когда он выбрался из машины, руки его дрожали, а глаза, беспомощно моргавшие за круглыми очками, были красны.
— Могу я видеть Владимира Ильича? — спросил он Авинова голосом слабым и стеклянным будто.
Камо успокоительно кивнул — свой, мол, — и Кирилл повёл рукой:
— Пожалуйте, я провожу.
Дверь в комнату Ленина была открыта, у выхода на балкон маячил Прохоров. Встретив его вопрошающий взгляд, Авинов подал знак комсомольцу: всё под контролем.
Владимир Ильич работал, писал статью. Он быстро, на носках, почти бесшумно ходил от шкафа до окна и вполголоса наговаривал текст, чтобы сесть потом за стол и перенести слова на бумагу. Эта привычка — бегать на носках — появилась у Ленина в эмиграции. Его работа по ночам вряд ли понравилась бы хозяевам комнат, которые они с Крупской снимали, вот и стал на носочках расхаживать, чтобы соседей не будить. Так и привык.
— Владимир Дмитгиевич? — встревожился вождь. — Что случилось?
— Верочка… — выдавил гость. — Умерла…
[108]
Выглянувшая Крупская охнула.
— Ка-ак?! — выдохнул Ильич.
Бонч-Бруевич сожмурил глаза и затрясся в неслышном плаче.
— Вчера… — выговорил он сдавленно. — Верочка… и ещё две медсестры, что за вами смотрели, Владимир Ильич… Говорят, инфлюэнца…
[109]
Главное, никто больше не чихнул даже, а они…
Ленин сжал карандаш так, что пальцы побелели.
— Женщин-то за что? — пробормотал он.
Словно отойдя от мрачных дум, он встрепенулся и повёл Бонч-Бруевича к себе.
— Товарищ Югковский, — сказал Ильич просительно, — не в службу, а в дгужбу — заварите-ка нам чайку!
— Сей момент!
Занося две чашки чаю к Ленину, Авинов застал тяжко вздыхавшего управделами и хмурого, угрюмого даже предсовнаркома.
— Виктор Палыч, — спросил последний, — вы вегите, что это была инфлюэнца?
— Владимир Ильич, — серьёзно ответил Кирилл, — как могла таинственная болезнь поразить сразу трёх женщин одновременно? И почему заразились лишь они одни — именно те, кто спасал вас? Инфлюэнца, конечно, штука опасная, но я не верю в совпадения.
Ленин согласно кивнул.
— Я не злопамятный, — медленно проговорил он, — но память у меня хогошая…
Бонч-Бруевич встрепенулся, словно хотел сказать что-то, но удержался. Однако Ильич заметил его телодвижение.
— Выкладывайте всё, батенька, — ласково сказал он, наклоняясь и похлопывая управделами по колену, — не держите в себе, как занозу!
— Встретил я намедни Свердлова, — стал рассказывать Бонч-Бруевич, воздыхая, — он и говорит: «Вот, Владимир Дмитриевич, уже и без Владимира Ильича справляемся!»
— Даже так? — криво усмехнулся Ленин.
Управделами повздыхал и добавил последнюю новость.
— Сам слышал, — пробормотал он, — совершенно случайно, как «Кожаный» наседал на Малькова. «Тяните, говорит, тяните с ремонтом!» А как меня увидел, сразу на октаву выше забасил: «Пускай-де Ильич окрепнет как следует, поправится!»
— Я и это запомню, — процедил Ленин.
Минула ещё неделя. Чекисты вели себя на манер лондонских полицейских — не видать их было и не слыхать, а чуть что — вот они. Чоновцы казались куда опаснее, постоянно рея в отдалении, кучкуясь в конце любой аллеи. Близко они не подходили, но и гулять по парку стало опасно — Ильич и верные ленинцы отсиживались в Большом доме. Молодые только наведывались в Хоздвор, учиняя латышам-коммунарам «продразвёрстку».
И лишь под вечер субботы в Горки, отрезанные от мира, стали поступать скудные известия — оказывается, тонны листовок сбрасывались с аэропланов над позициями красных войск и далеко в тылу, а в ночь с четверга на пятницу «Илья Муромец» рассеял «контрреволюционные агитки» над Москвою.
Красная столица лежала погружённая во мглу — горевшие уличные фонари были редким явлением, свет отключали, бывало, что на полдня, а то и на весь день. Нефти на электростанции не хватало. Оттого и трамваи ходили редко, буквально разваливаясь под напором пассажиров. Да что там электричество — кончалось всякое терпение у рабочих! По всей Москве то и дело поднимали вой заводские гудки — пролетариат бастовал, устраивал «волынки». Заводы стояли, никто не работал, и плохо было с хлебом — люди голодали.
[110]
