Одевшись, обувшись, побрившись, Авинов отправился на доклад к Сталину. Иосиф Виссарионович был дома.
— Что, нэ добрался до тебя Феликс? — осклабился нарком, топорща усы.
— Не успел, товарищ Сталин, — деревянным голосом ответил Кирилл.
— Всё будэт хорошо, ФД уже получил нагоняй от Ильича, больше он к тебе не полезет. Со Свердловым… всё гладко прошло?
— Как по писаному. Да… Вот ключ от его сейфа.
— Ага! — оживился нарком. — Пойдём тогда, комиссию соберём и откроем. Малькова позовём, Бонча…
…Сейф в кабинете Свердлова вызывал уважение — неподъёмный стальной куб.
— Небось для царя делали, — озабоченно сказал комендант Кремля. — Пушкой не прошибёшь!
— Открывай! — велел Сталин, раскуривая первую трубку за утро.
Мальков трижды повернул ключ. Дверца щёлкнула и отошла — тяжеленная плита.
— Мать моя… — выдохнул комендант.
— Записывайте, Мария, записывайте, — велел Бонч-Бруевич, нервно потирая ладони.
Из свердловского сейфа извлекли сто с лишним тысяч золотых монет царской чеканки, семьсот ювелирных украшений — от перстня до колье, почти миллион рублей царскими ассигнациями.
— Бож-же мой… — дребезжащим голосом проговорила Володичева. — В Москве дети с голоду пухли, а он…
— Пишите, Маша, пишите, — поторопил её управляющий делами Совнаркома. — Та-ак… «Обнаружено семь чистых бланков паспортов царского образца…» Записали? «Заграничные паспорта, выписанные на имя Якова Михайловича Свердлова, на имя Ивана Григорьевича Клеточкина, на имя Сергея Константиновича Ползикова, на имя Адама Антоновича Гирша…»
[122]
— Тут ещё женские! — возбуждённо сказал Мальков. — На Цецилию, на Сару…
— Видать, один бежать нэ хотел, — усмехнулся Сталин, вынимая трубку изо рта. — Всё предусмотрел, ч-чат-лак! — и добавил строго: — Но похороним его со всэми почестями, как истинного коммуниста!..
…Похороны Свердлова вышли не то чтобы пышными, но очень торжественными. Вся головка большевиков разразилась речами.
— Мы опустили в могилу пголетарского вождя, который больше всего сделал для организации габочего класса, для его победы, — сказал Ленин с проникновенностью. — Теперь, когда во всем свете ширится Советская власть и распространяется с молниеносной быстготой идея о том, как организованный в Советы пголетариат борется за осуществление своих идей, мы хороним пгедставителя пголетариата, который показал на пгимере, как нужно бороться за эти идеи. Миллионы пголетариев повторят наши слова: «Вечная память товарищу Свегдлову»; на его могиле мы даём тогжественную клятву ещё кгепче бороться за свегжение капитала, за полное освобождение тгудящихся!
Латышские стрелки дали скупой салют из винтовок, и Кожаного зарыли у кремлёвской стены.
2
Сентябрь прошёл, начался октябрь, но «бабьим летом» так и не запахло — не было разлито в воздухе того прелестного духа увядания, сырой листвяной прели, от коей испытываешь неясную, светлую печаль. Нет, осень наступила как-то сразу, быстро и решительно, будто наглый враг, оккупируя город. Деревья стремительно облетали, словно сдаваясь в плен унылой поре, по ночам холодало, выстуживая квартиру, и вставать по утрам становилось зябко. Как представишь себе, что нужно выбираться из-под тёплого одеяла, да босыми ногами на ледяной пол… Бррр!
Москва усиленно запасалась дровами — бедные горожане забивали чуланчики и кладовки всем, что горит, не брезгуя спиливать деревья в парках и разбирать заборы. «При царе-то, — шептались москвичи боязливо, — завсегда дров хватало, а нонешняя власть даже этого не можеть…»
Завозили дровишки и обитателям Кремля — несколько подвод, доверху нагруженных свеженькими шпалами. Мальков взялся было их пилить и колоть, как это безобразие приметил Ленин. Ух и расчехвостил он неведомых «кое-какеров»: «Железнодорожникам пути чинить нечем, а вы — печки топить?!»
«А что делать, Владимир Ильич? — мысленно спросил Кирилл, глядя из окна. — Ваша власть расплодила два миллиона „совслужащих“ — болтунов и дураков, неумех и незнаек. При царе чиновников было в десять раз меньше, и ничего, справлялись как-то, а ваши только и знают, что размножать присутствия, вроде ЦУПВОСО
[123]
или ГУКОСО при МОСО…»
Позавтракав коркой хлеба, натёртой чесноком и посыпанной солью, Авинов выехал за Истру — помогать Тер-Петросяну, как обещал.
Его должность в наркомате была непыльной, требовавшей частых разъездов. Вот он и разъезжал. Сам Сталин тоже частенько манкировал службой — мог прийти, выкурить трубочку, да и пропасть до вечера. Или вовсе не приходить: «Дэла, товарищи, дэла!»
До самого вечера Кирилл обучал артистов, набранных Камо, повадкам белых офицеров, рассказывал костюмерам, какого цвета погоны у корниловцев, и всё такое прочее. «Школу» устроили на маленькой заимке, а утром состоялся жестокий экзамен…
…Кирилл устроился в идеальном месте — в огромном дупле, где ему, человеку рослому, можно было даже стоять. Из дупла взгляду открывалась большая поляна, перегороженная, как занавесом, плотной стеной елей, выросших на манер лесополосы. По правую сторону дымил костёр, в котле булькала уха, а слева Камо учил комсомольцев стрелять — по шишкам, по веткам, до последнего патрона. Авинов насчитал двадцать два экзаменуемых. Аня Новикова была среди них. Бледная, но решительная, она чистила свой маузер. А совесть её была и так чиста — возлюбленного она сдала ЧК…
— Молодец, Рома, — похвалил командир Разина. — Годишься! А родные у тебя есть?
— Мать жива.
— Ай-ай-ай, одна мать, бедная мать! Пожалей её. Пойдёшь со мной — не вернёшься. Убит будешь, понимаешь?
— Не обязательно же должны убить!
— Нет, обязательно. Ты сам себя убьёшь.
Рома Разин замолчал в растерянности.
— Понимаешь, — стал объяснять Камо, — нужно взорвать штаб. Привяжу тебе вот сюда, на живот, бомбу. Пойдёшь в белогвардейский штаб и взорвёшься вместе с этой бомбой и белогвардейцами. Страшно? А?
— Нет, — буркнул Разин.
— Э-э-э, зачем неправду говоришь? Почему не страшно? Нет таких людей, которым умереть не страшно. Подумай лучше и мать пожалей.
[124]
…Вдруг затрещали сучья, за деревьями замелькали люди в чёрной форме с красными погонами — и комсомольцев мигом окружили «корниловцы» с винтовками.
