По левую руку проползли склады Стопкина, справа, за Обводным каналом, показались казачьи казармы. На Атаманской улице лежала перевёрнутая извозчичья пролётка. Над трупом худущей лошадёнки, павшей от бескормицы, грызлась стая собак.
Показался Чубаров переулок, за окном с правой стороны веером разошлись ржавые рельсы товарной станции.
— Прибываем, однако, — крякнул Исаев.
Авинов почесал бороду — зарос совершенно. Вихры нестрижены, щёки небриты… Вахлак вахлаком. В длинной солдатской шинели без хлястика, в мохнатой папахе Кирилл больше походил на дезертира, чем на комиссара. Зато не выделяешься из толпы…
Поезд тихонечко остановился, сначала жалобно заскрипев, а после раздражённо лязгнув.
— Выходим? — спросил зачем-то Алекс.
— Пошли! — сказал штабс-капитан.
Пассажиров было немного, а на перроне их встречали матросы, увешанные пулемётными лентами крест-накрест, и держиморды из Петрочека.
— Документики, — хмуро потребовал бледный чекист, с красными от недосыпа глазами.
Авинов привычным движением сунул ему мандат и повёл головой в сторону Кузьмича и Лампочки:
— Эти со мной.
Сонно моргая, бледнолицый вернул Кириллу документ и сделал жест: проходите.
— Куда теперь? — поинтересовался Алекс.
— Найду Сталина, доложусь, а дальше видно будет…
В гулком здании вокзала было пусто и грязно. У открытого кабинета начальника трансчека человек пять красноармейцев смолили «козьи ножки», а из дверей нёсся хриплый бас:
— Алё, Смольный? Алё! Это Смольный? Зиновьева мне! Что значит — нету?! Найдите! С кем, с кем? Так это… Алё! Чего? Сам иди! Знаешь куда?..
Телефонная трубка с треском опустилась, и из кабинета вырвался разъярённый коротышка, затянутый в кожу. Углядев Авинова, он притормозил.
— Вы ко мне?
— Комиссар Юрковский, — отрекомендовался Кирилл. — Хочу от вас позвонить в Смольный.
— Зачем?
— Мне нужен товарищ Сталин.
— Товарищи Сталин и Зиновьев только что отбыли.
— Куда?
— На Путиловский!
На Путиловский так на Путиловский. Выйдя на Знаменскую площадь, Авинов стал искать средство передвижения. Трамвайный вагон он увидел сразу — и понял, что стоит тот давно, как на якоре. Потеряв Царицын, большевики лишились и нефти, а без неё электростанция не давала тока. Остановились трамваи, погасли лампы, замерли автомобили. Редкие пролётки сновали по улицам бывшей столицы, подводы да верховые. А нету лошади — ходи пешком…
— Едут! — сказал Алекс.
С Невского на Лиговскую вывернула полузабытая питерцами конка — пара здоровенных меринов тащила вагончик с выбитыми стёклами.
— Садимся!
Конка везла мобилизованных рабочих — угрюмых, злых дядек. На заскочившую троицу они смотрели без интереса или вовсе отворачивались.
Вдоль Обводного канала вагончик дотащился до Балтийского вокзала, а там Авинов со товарищи пересел на подводу скучного крестьянина из деревни Емельяновки, соседствующей с Путиловским заводом.
Крестьянин долго и нудно жаловался на жизнь. Раньше, дескать, сдавал угол путиловцам, по три метра «гробовых»
[168]
выделял на душу населения. Платили мало, а всё ж доходец имелся. А нынче ни денег у трудяг, ни самой работы, зато большевики совсем озверели — мало им «чеки», так они ещё ревтройки
[169]
удумали!
Авинов сидел на телеге, свесив ноги, и не особенно слушал возницу. Интереснее было наблюдать за Петроградом. «Красный Питер» усиленно готовился к обороне — город разбили на районы, руководимые революционными штабами, важнейшие пункты опутывали колючей проволокой, на площадях и перекрёстках устанавливались орудия, укреплялись каналы, скверы, стены, заборы и дома, на окраинах и вдоль Невы рыли окопы, а улицы перегораживались баррикадами.
Тревожно было в Петрограде, страшно. Голод, холод, холера подкашивали даже крепких и стойких.
[170]
Паника и растерянность сверху донизу и снизу доверху.
За Нарвской заставой подвода выехала на Петергофское шоссе, от коего отходили улицы и переулки, упиравшиеся в огороды, пустыри, болота.
Трубы Путиловского дымили, работа шла — а куда было рабочим деваться? Не выйдешь на смену сам — мобилизуют. У заводских ворот топтались караулы из мастеровых, вдоль высоких заборов вышагивали патрули — из прокатчиков, сварщиков, кузнецов.
— Нам сходить, — усмехнулся Авинов, соскакивая с подводы.
Пройдя к воротам, он поинтересовался у рабочих, чьи руки привычно оттягивали ремни винтовок за плечами:
— Товарищ Сталин здесь? Я комиссар…
— Комисса-ар? — перебил его усатый пролетарий в новенькой телогрейке. — Пошли, раз комиссар. Проводим!
— Далеко нарком?
— Где завком, — буркнул усатый. — Савелий и ты, Кирюха, со мной.
Так и пошли, трое на трое, пока не вышли к заводскому комитету, у крыльца которого волновалась огромная масса народу — тысячи три-четыре, не меньше. Выступал комендант Путиловского, он же председатель заводской ревтройки. За гомоном толпы речь его почти не достигала ушей Кирилла, хотя и вслушиваться особо было не во что. Комендант вещал о «золотопогонниках-генералах, ведущих белогвардейские банды на Красный Питер, несущих цепи рабства и насилие для рабочего класса…»
— Будя с нас! — раздался вдруг крик. — Наслушались!
— Хлеба давай!
— Хле-еба-а!
— Это чё за норма — полфунта на купон?
— Мне моей зарплаты на два дня хватает!
— Посокращали всех, а как белые полезли, так сразу мобилизация у них!
— Долой!
— Доло-ой!
Дюжий вальцовщик поднялся на крыльцо и с размаху вмазал коменданту в челюсть. Тот так и кувыркнулся через хлипкие перильца — толпа раздалась — и тут же сомкнулась, верша расправу.
