Все, что рассказывал Берия, он, разумеется, и так знал.
Более того: слухи о неприличной бериевской невоздержанности распространялись отчасти сотрудниками его ведомства.
Работа такая…
Хорошо воспитанному петербуржскому интеллигенту и аристократу стало несколько неудобно.
А в свете текущей политической ситуации это было недопустимо.
И следующий вопрос он попросту проглотил.
Только кивнул, соглашаясь…
Они уже почти вышли на Манежную площадь, откуда раздавались звуки полкового оркестра 1-го Гвардейского Ясского офицерского полка 1-й Гвардейской бригады 1-го Особого корпуса.
Чертовы «дрозды», под звуки знаменитого «Марша сибирских стрелков», судя по всему, готовились к ежевечернему обряду развода караульных постов, – любимому зрелищу всех зевак из числа москвичей и гостей древней столицы.
Ворчаков снова прислушался.
Нет.
Все правильно.
Правильно поют.
Эх, Сибирь, страна родная
За тебя ль не постоим
Волнам Рейна и Дуная
Твой привет передадим.
Хорошо…
Но тут зачем-то вступил Берия, негромко, неплохо поставленным драматическим баритоном.
И – от души.
Хорошо еще, что почти шепотом.
Этих дней не смолкнет слава,
Не померкнет никогда.
Офицерские заставы
Занимали города.
Никита так растерялся, что не нашелся, что сказать.
За такое «исполнение» можно не только звания и должности лишиться.
Берия рассмеялся.
– Знаю, знаю, что вы думаете, Никита Владимирович. Не бойтесь, я не провокатор. А песня и вправду хорошая, и я не вижу смысла воевать с хорошими песнями. Если серьезно, рассматриваю ее запрет как личный каприз Валентина Петровича. Что ж: Вождь у нас человек творческий, имеет право. Но приоткрою секрет, – мы ее с ним в подпитии и на два голоса исполняли. В наглухо запрещенном варианте. Один раз на его даче в Форосе. А второй – тут, в Кремле. Хорошая песня…
Никита покачал головой.
Господа офицеры пожали друг другу руки, условились встретиться завтра после двенадцати.
И – разошлись каждый по своим делам…
Глава 12
Придя в номер, Никита снова принял душ: все-таки в Москве этим летом чересчур жарко.
И пыльно.
Да еще этот тополиный пух…
Ненавижу…
Ворчаков не спеша переоделся в домашние фланелевые брюки, шелковую серую косоворотку, которую наскоро перетянул на поясе, по дачной петербуржской моде, шелковым же шнуром с большими плетеными кистями.
Обулся в удобнейшие американские мокасины на босу ногу.
Накинул поверх косоворотки легкий халат из плотного китайского шелка, и вышел на большой гостиничный балкон, захватив из номера папиросы, маленькую серебряную коробочку с порошком, массивную хрустальную пепельницу и бутылку французского бренди с двумя тяжелыми коньячными бокалами.
Уселся в удобное плетеное кресло, закурил любимый «Дюшес» и принялся ждать, поглядывая на улицу, где, несмотря на довольно позднее время, продолжала гулять шумная московская молодежь.
Варечкино появление, как, впрочем, и всегда, ему заметить не удалось.
В общем-то не удивительно.
На самом деле этой хрупкой на вид и юной девушке было прилично за тридцать, и она считалась чуть ли не самым матерым оперативным, «полевым» работником во всем 4-м Имперском Управлении Собственной Безопасности, которое подчинялось непосредственно Верховному Канцлеру.
Варечка была необыкновенно умна, красива, наблюдательна, опасна.
И фригидна, как полгода назад выловленная селедка.
Хотя, если это требовалось державе, могла очень достоверно скрыть собственную холодность и изобразить воистину африканскую страсть.
Да так, что ей бы, наверное, и Берию удалось убедить.
Хотя – нет.
Берию-то как раз вряд ли.
Очень опасный противник.
Но это – если требовалось.
В обычной жизни Варенька получала удовольствие только от повседневной «работы в поле»: перестрелок, интриг и убийств. Да еще, пожалуй, от хорошей понюшки кокаина под не менее хороший французский коньяк, непосредственно из самой одноименной провинции.
В коньяках Варенька разбиралась…
…Никите, разумеется, – это не требовалось.
В смысле – африканская страсть.
Он был воспитан на классическом русском театре, и экзальтированность выставляемых напоказ страстей выбешивала его немногим меньше, чем пошлость стремительно набирающего популярность американского синематографа.
А что касается кокаина – он ее и так угостит, как старого боевого товарища.
Очень удобного товарища: даже бериевская наружка, скорее всего, решит, что господин генеральный директор изволит развлекаться с молоденькой и хорошенькой девушкой.
Даже если и сфотографируют, не страшно.
Внешность оперативный сотрудник Улебская умела менять мастерски.
А насчет коньяка – ничего, бренди обойдется.
Чай не графиня, обыкновенная польская шляхтенка…
Ворчаков кивнул Вареньке на второе плетеное кресло, разлил бренди по бокалам, затушил папиросу и полез в карман за табакеркой с порошком.
– Докладывайте, Варенька. Не тяните…
Варенька, не спрашивая разрешения, с удовольствием отхлебнула большой глоток пряного, густого бренди, вытянула красивые длинные ноги и, в свою очередь, не торопясь прикурила тонкую длинную папиросу.
Ворчаков хмыкнул и осуждающе сжал тонковатые и болезненно бледные северные губы.
Варенька в ответ усмехнулась.
– Туркула и его банду уложили минимум из пяти стволов. Операция хорошо подготовлена. Ушедший порученец и, возможно, кто-то из ликвидированных сообщников впустил террористов в Узуново. Поезд там стоит по расписанию двадцать три минуты, меняют паровоз. Спрыгнули на ходу, ближе к Москве. Скорее всего, в Коломенском, там удобный перегон, к тому же есть свидетели. Видели три черных автомобиля, которые кого-то ждали, а потом отправились по направлению к городу. Завтра мы их найдем, но это вряд ли чего даст: успеют залечь на дно. Если они решатся на повторение акции в Москве – может стать кисло, это хорошие профессионалы.
– Блюмкин? – Никита насыпал горку белоснежного, даже слегка серебристого кокаина на извлеченное из табакерки квадратное зеркальце, и теперь старательно растирал его специальной платиновой пластинкой.
