Оська высунулся из-за материнской спины:
— То не волчий, — сказал он дрогнувшим голосом, показав пальцем на растоптанные иконы. — То бог собачий, пёсий. А у волков не бог, у них злая богиня…
Дьяк с силой плюнул. Размахнулся и ударил хозяйку кулаком в грудь. С ног сбить не сумел, но дети завизжали. И как будто в ответ со двора раздался взрыв собачьего неистового лая.
— Прочь отсюда! — сказал Штаден.
— Нет! Нехристи смерти повинны! — выкрикнул Неклюд, выхватывая из ножен саблю. С поворотом рубанул хозяйку, — рана получилась глубокая, но не смертельная: места для разворота не было.
Штаден схватил Неклюда за руку:
— Прочь отсюда! — повторил грозно.
Пока Неклюд и двое опричных казнили черных псов, которые с яростью налетали на них, Коромыслов подпер поленом двери избы, принес сена, насыпал под дверью. Набросал сена к стенам дворовых построек, высек огня.
Когда огонь занялся, начав лизать дверь, опричники выбежали на улицу.
— Антихрист здесь поселился! Жечь! Всех запереть по избам — и жечь! — кричал Коромыслов размахивая руками.
Штаден не отдавал приказов — молчал. В глазах все еще стоял образ зверинообразной «млекопитательницы» с мохнатым детёнышем на руках, и распятая, в колючем ошейнике, с пробитыми лапами псоглавая человечья фигура.
Деревня запылала. В треске огня потонули вопли людей. Опричные, оседлав коней, выстроились на берегу, глядя, как быстро и жадно огонь, подгоняемый пронзительным ветром, с оглушительным воем пожирал деревню.
Огонь был такой, что Штадену стало жарко. Он прикрывал лицо рукавицей, что-то бормотал по-немецки. Когда сквозь треск и вой из пожарища доносились вопли, опричники торопливо обкладывали себя крестным знамением и бормотали молитвы.
— Вот они где, настоящие-то еретики! — вопил Коромыслов. — Вот оно, богомерзкое семя!
— Нет, — угрюмо сказал Штадену Неклюд. — Это не стригольники, не жидовствующие.
— А кто? — спросил Штаден.
— Уж дьявол-то точно знает, — ответил Неклюд.
Когда избы стали догорать, и черный дым стал сменяться белым, и раскаленные уголья начал заливать растаявший до земли снег, Штаден велел, наконец, поворачивать в обратный путь.
— Волчье время. И волчье логово, — сказал Штаден.
Внезапно раздался крик сразу нескольких голосов. Штаден остановил коня, оглянулся. И волосы зашевелились у него на голове.
Из-под черных дымящихся развалин того самого дома медленно выбирались какие-то существа. Одно — высокое, со взрослого человека. Оно медленно, покачиваясь, поднялось на ноги, обгоревшие до костей. Черное безгубое лицо склонилось к развалинам. Рука в лохмотьях обгоревшей кожи потянула еще кого-то из-под углей: волчонок, не волчонок, а так — что-то маленькое, обуглившееся, но еще живое.
«Да это ж наша хозяйка с Оськой!» — в ужасе понял Штаден, вскрикнул не своим голосом, и погнал коня прямо через озеро, прочь от деревни.
Он не оборачивался, не хотел видеть того, что будет дальше.
А обгоревшая мать взяла на руки черное скулящее существо и, баюкая, пошла прямо по тлевшим угольям, не разбирая дороги, — к лесу.
Нар-Юган
Пёс лежал на солнце, на гребне увала. Под ним подтаял снежок. Теплый, почти весенний ветерок шевелил прошлогоднюю траву, торчавшую из-под снега.
Он смертельно устал. Последние несколько дней он ничего не ел. Грыз какие-то сухие стебли, кору, откапывал из-под снега мох. И еще — глотал снег. Много снега.
Он знал, — они близко, рядом. Они тоже голодны, и тоже смертельно устали. Но для них это редколесье, эти промерзшие болота были домом. Они родились здесь. И не собаками, а волками.
Тарзан сморгнул гнойную слезу: в последние дни у него стали гноиться глаза. Нужен был ельник. Нужно было погрызть мерзлой хвои. Но ельника не было: было необъятное болото, поросшее уродливым осинником и чахлыми соснами.
Позади, далеко-далеко, волки запели свою тягучую грозную песню, означавшую, что они идут по следу, и что победа близка.
Тарзан попытался подняться на ноги. Но то ли ноги не держали, то ли шерсть прикипела к насту. Тарзан закрыл глаза и тихонько завыл. И тотчас же далекий волчий вой прекратился.
Тарзан успокоился. Солнце скрылось за серой пеленой; поднялся ветер, заструилась поземка. Тарзану стало тепло, и чем больше заметало его снегом, тем теплее становилось.
Он вдруг увидел себя сидящим у печки. Склонив голову на бок, прислушивался к чему-то. Вот в сенях, за дверями, завешенными старым одеялом, послышались чей-то легкий топоток, и голос, звенящий колокольчиком. Дверь открылась, откинулось одеяло, и в морозном облаке в кухне появилась Молодая Хозяйка. Золотые волосы растрепались из-под вязаной шапочки. Щеки — красные от мороза.
— Тарзан! — позвала она.
Тарзан взвизгнул и от радости сделал под собой лужу.
Молодая хозяйка подхватила его на руки, он, повизгивая и перебирая лапами, чтобы влезть повыше, лизал Хозяйку в подбородок, в нос, в губы…
— Фу, глупый, — смеясь, сказала Хозяйка. — Иди! Вон лужу наделал, — баба увидит, отругает.
Тарзан визжит. Он ничего не слышит от радости, от безмерного, удивительного счастья.
Молодая Хозяйка опускает его на пол, на широкие, крашеные блестящей краской доски.
— Пойдем на улицу! Пока баба не увидела…
Тарзан с готовностью, подпрыгивая вокруг Молодой Хозяйки, начинает радостно лаять.
А на улице — холод. Мёрзлое скользкое крыльцо. Красное солнце садится за белые крыши, за мертвую паутину ветвей, за флюгер на высоком шесте, за заборы, за розовые сугробы…
Тарзан поскальзывается на крыльце и скатывается вниз, подскакивая задом на ступеньках. Молодая Хозяйка смеётся…
Тарзан внезапно очнулся. Ощущение тепла пропало; сумеречный ветер с колючим снегом пробивал свалявшуюся, больную шерсть до самых костей.
Он с трудом оторвал морду от лап, стряхивая с головы снег.
Он уже всё понял, даже не успев подумать или оглядеться.
Они нашли его.
Над ближайшим сугробом медленно и бесшумно появилась громадная белая волчица. Она была похожа на призрак. Может быть, она и была призраком? Тарзан ощущал этот запах тревоги, исходивший от неё. Точно такой же запах тревожил его по ночам там, дома, где он жил когда-то так счастливо с Молодой Хозяйкой…
Тарзан потер лапами морду, глаза; всё застилала мутная пелена. Белая волчица неотрывно смотрела на него прищуренными желтыми глазами.
А позади Белой вырастали тени, — серые тени волков.
