Он встал и пошел к воротам.
Неклюд посмотрел ему вслед мученическими глазами, потом, обернувшись к товарищам, снова кивнул и со вздохом поспешил за Штаденом.
Дверь в закрома была тоже распахнута. Добротная дверь с кованой перевязью: в замке торчал обломок железного ключа.
Штаден велел свернуть факел, зажег, и начал спускаться по древним каменным ступеням.
— Хорошо строили, крепко, — как в Литве. Может, пленные ливонцы? — елейным голосом сказал сзади Коромыслов.
Неклюд хмыкнул, но промолчал.
Штаден прошел низким сводчатым коридором, вошел в кладовую. Из-под ноги прыснули с шорохом мыши.
И тут же откуда-то раздался неосторожный звон.
— Проверь! — приказал Штаден Неклюду. — Да не бойся: видишь, покойников тут нет. А вот живой, я думаю, есть.
Он нагнулся, рассматривая залитые воском глиняные сосуды. Постукивал по ним, по каменным стенам. Приговаривал:
— Maus, maus! Komm heraus!..
Опричные с факелами, грохоча сапогами, побежали по подвалу, заглядывая во все кладовые. И точно: вскоре раздался чей-то не голос даже — голосок.
— Дяденьки! Ой, дяденьки! Не убивайте!..
И через минуту перед Штаденом оказался совсем молодой монашек, почти мальчик. Светловолосый, с перепуганным насмерть лицом.
— Ты тут один? — строго спросил Штаден. — Никого больше нет?
— Никого! Один я живой.
Мальчишку выволокли на свет.
— Ну, рассказывай! — приказал Штаден.
— Не видел! Христом Богом, как на духу — ничего не видел! Меня настоятель с вечера в подвал посадил. Я только слышал — кони сильно ржали, да по временам вроде вскрикивал кто-то…
— А что, много странных приехали?
— Ой, много! Коновязи не хватило! Спали даже на земле.
— А чьи они?
— Опричные, а то чьи же? Не в черном, как вы, но с собачьими головами при седлах!
Штаден кивнул. Шустрый малец. Хорошо. Многое приметил.
Он нагнулся ниже и спросил:
— А за что ж тебя наказали, — к мышам сунули?
— Да… — зарделся юнец. — Я к Маланьке бегаю…
— Кто это — «Маланька»?
Юнец зарделся еще пуще, до багровости, и Неклюд невольно хохотнул:
— Баба! Поди, из ближней деревни, а?
— Ну… — подтвердил юнец; его даже слеза прошибла.
— И что? Настоятель выследил?
— Не… Монаси донесли. Они к ей тоже бегали, да меня там, на огородах, и пымали. Сначала мужикам отдали — ой, больно дерутся мужики-то! Чуть до смерти не убили. А потом отняли и к игумену привели. А он строг — страсть! И велел меня бросить в подвал. Народу был — полон двор; игумен хотел после со мной разобраться…
Штаден задумчиво потер массивный бритый подбородок.
— Значит, повезло тебе.
Он оглянулся на Неклюда, на Коромыслова.
— Правду говорит?
— А кто его знает, — проворчал Неклюд.
— Ноги ему подпалить. Огонь — он завсегда правду отворяет, — деловито подсказал Коромыслов.
Штаден молча, выпуклыми глазами посмотрел на дьяка. Ничего ему не ответил. Повернулся к мальцу:
— А монахи-то где?
— Так сбёгли! — не моргнув глазом, ответил малец.
— И игумен сбёг?
— Ну, он — самый первый!
Штаден с любопытством посмотрел на юное, почти девичье лицо послушника.
— Откуда знаешь? Ты ж в подвале сидел?
— А в щёлку глядел. Щёлку провертели давно еще, — и глядел. Да и слышал, как братия собиралась. Добро делила.
— Добро делила, говоришь? Это плохо… Вот что. Веди-ка моих людей в ризницу, в молельню, в келью игумена. Понял? Может, не всё добро святые отцы унесли.
Юнец кивнул.
— Тебя как звать?
— Юрием. А раньше Волком звали.
— О! — Штаден поднял брови. — Вольф. Хорошо! Значит, не обошлось тут без оборотня, а?
Опричники изменились в лице, а Штаден улыбнулся.
— Ты, Волк Волкович, проведешь моих людей повсюду, по всем тайникам, где золото может быть, парча, и другое, царской казне потребное. Слыхал, что война с ливонцами идет? Так на войну много денег нужно. Ну, если живой останешься, после огня, — расскажу тебе про войну. А сейчас помоги моим людям всё добро собрать. Понял?
Юрий торопливо закивал, со страхом поглядывая в невозмутимое безбородое лицо Коромыслова. Опричные приготовили корзины, мешки, и двинулись по кельям.
Монастырь и впрямь был обчищен, — братия постаралась на совесть. Собрав всё, что еще можно было унести, отряд опричников потянулся к воротам.
Но за воротами их ожидал сюрприз: всю дорогу перед монастырем запрудила толпа мужиков — с дрекольем, вилами, цепами.
Штаден молча посмотрел на них, обернулся, вопросительно взглянул на Коромыслова, на Неклюда. Неклюд расправил плечи, выехал вперед.
— Здорово, земщина! — гаркнул зычно. — Бунтовать надумали, али как?
Толпа заволновалась, задвигалась. Вперед вышел крепкий бородач, покряхтел, глядя исподлобья.
— Мы не против царя, значит, — сказал он. — А только против душегубцев.
— И кто же, по-твоему, душегубцы? — спросил Штаден.
Бородач снова закряхтел.
— Про то и знать хотим.
Оглянулся, поискал глазами в толпе.
— Эй, Егорий! Выдь. Скажи.
Толпа вытолкнула вперед человечка в монашеской рясе. Человечек мелко трясся от страха, глаза были белыми, безумными. Повертевшись перед толпой, он вдруг взвизгнул фальцетом:
— А кто святое место убийством испоганил? Кто народ в обители порезал? А?
Неклюд переложил плеть в левую руку, правую положил на рукоять пистоли.
— А кого порезали? — спросил хмуро. — Опричных и порезали.
— А вы-то кто такие? — спросил монах, брызжа слюной при каждом слове.
— Догадайся, — ласково сказал Неклюд.
Бородач вдруг дернул монаха сзади.
— Остынь-ка, Егорий. Это ведь опричные и есть. Может, дознание приехали учинить…
— Нет! — взвился Егорий. — Я нечистую силу за версту чую, сквозь черные кафтаны, сквозь стены! Сквернавцы это, псы! Адово собачье отродье!
Штаден тронул лошадь, выехал вперед Неклюда и сказал:
— Я царский слуга, Генрих Штаден. Царем поставлен отрядом командовать, бояр-изменщиков, да худых монасей казнить! А ваши-то монастырские в худом ой как повинны!
