— Я? — испугался Степка. — Что ты, что ты! Собака одна дорогу найдёт. У-умная!
— Ну, как скажешь…
Тарзан не сразу пошел в вертолет, — поупирался. Степка толкал его сзади, летун тащил за ошейник.
— Привяжу его здесь, к поручню. Кормить не буду, учти!
— А и не надо кормить! Так долетит! Он выносливый!
Летун кивнул и стал закрывать дверь.
Степка спохватился:
— А соболей? Соболей-то?
Дверь захлопнулась.
Опричное сельцо в Низовских землях. 7079 год
Генрих Штаден хотел переименовать сельцо, данное ему царем за службу. Но никак не мог придумать название. Больше всего ему нравился «Штаденштадт». Или, в крайнем случае, «Штадендорф». Но глянь в слюдяное окно — какой там «штадт»! На «дорф» — и то не тянет.
Штаден видел слишком много в этой варварской стране. Так много, что глаза его устали. И устала душа.
Он видел убитых монахов — черное от ряс и клобуков поле перед разграбленным монастырем. «Озорство», — думал тогда Штаден.
Он видел убитых, разбросанных вдоль дорог мертвых. Вокруг них бродило воронье, обожравшееся человечины. Вороны так раздулись, что даже не могли улететь — хоть топчи их копытами.
Он видел, как вешали пленных поляков с семьями. Не жалели веревок даже на малолетних детей. Дети устали плакать, и не плакали, — плакали матери, истерзанные, с разбитыми лицами.
Он видел, как опричники, проезжая по улицам, где уже некого было грабить, и нечего взять из домов, секли саблями ворота — за то, что изрезаны красиво; ставни — за расписных петухов. Заборы — за резные сердечки поверху.
А великий князь в Новагороде заставил посадских девок раздеться донага и велел погнать их пиками в Волхов. Пущай, мол, купаются. Но люди с баграми, на мосту и на лодках, хватали крючьями девичьи косы, наматывали на багры, и опускали под воду.
Сын великого князя хохотал.
Но самое страшное, что видел Штаден — когда у матерей отнимали грудных младенцев и разбивали им головы, а матерей заставляли кормить щенков царской псарни.
Когда-то, еще на родине, Штаден слышал, что в древности у склавен был такой обычай. Но после принятия ортодоксальной веры, попы запретили это варварство. И вот оказалось, что обычай остался. И сам богомольный царь поощряет его.
Штаден больше не мог, не хотел этого видеть.
И вот теперь Генрих Штаден, получивший награду, сидел за столом в своей резиденции — самой большой избе села. Перед ним стояла чарка и ополовиненная бутылка зеленого стекла. На тарелках — соленые огурцы, блины, соленая рыба.
Глаза Штадена стекленели.
— Палашка! — крикнул он.
Никто не отозвался.
Штаден пробормотал что-то, поднялся из-за стола. На нетвердых ногах вышел в сени, распахнул пинком входную дверь. Неподалеку, за кривым тыном, на белом пригорке сидела огромная белая собака.
— Dreckhund! — выругался Штаден. — Опять ты здесь?
Он поискал глазами кого-нибудь из дворовых, но все то ли попрятались, то ли были заняты делами — двор был пуст. А за кривым тыном, на котором чернела, нахохлившись, старая ворона, по-прежнему сидел собачий белый призрак. Жмурил янтарные глаза. Улыбался.
Этот призрак преследовал Штадена, начиная с Новагорода, с того дня, как он спалил село идолопоклонников. Призрак появился неслышно, как и положено бесплотному существу. Бежал краем леса вдоль дороги, наравне с конем Штадена, не отставая, не обгоняя.
Первым заметил его Неклюд.
— Глянь-ка! — гаркнул он и указал плетью в лес.
Штаден глянул.
Бело-серебристая тень бесшумно неслась между черно-золотыми стволами сосен.
Коромыслов тоже глянул, и невольно перекрестился.
Штаден приостановил коня. Призрак замер, — и вдруг исчез. Растворился в сугробах.
— Чего крестишься? — недовольно спросил у Коромыслова Неклюд. — Собаку приблудную не видал?
Коромыслов серьезно ответил:
— То не собака.
— Ну, пёс!
— То не пёс.
— Да кто ж тогда? Оборотень, что ли?
Коромыслов снова перекрестился и сумрачно сказал:
— Что волк — вижу. А что оборотень — пока нет. С нами крестная сила!
Оборотень не отстал и вечером, когда расположились на ночлег прямо в лесу, на поляне. Разожгли костры, привязали коней, сняли потники, попоны, сёдла.
Штадену постелили одеяло, сшитое из беличьих лапок, — такое большое, что на нем можно было спать, да им же и укрываться. Одеяло это было взято в одной из новгородских деревень и, говорили, сшили его какие-то дикие угры, жившие далеко на северо-востоке, — новгородцы вели с ними торговлю. Одеяло было большим, но удивительно легким, и места, когда его складывали, занимало совсем немного.
Штаден лег меж двух костров, задремал было, и вдруг услышал:
— Вон она! Вон! Стреляй!..
Грохнул выстрел. Штаден подскочил, ошалело оглядываясь. В круге света метались караульщики, и больше ничего не было видно: за кругом царила полная, черная тьма.
Повскакали и другие опричные, хватаясь за оружие.
— Что? Кого? Где?..
— Да собака померещилась, — оправдывался один из караульщиков. — Прямо к костру сунулась, — я так и обмер!
— Никто не сунулся, — возражал второй. — А просто приблазнилось тебе. Браги лишнего хватил.
— Да вот тебе крест! Морда огромная, что у медведя. Только белая, будто седая. И глазищи горят!
— Идите посмотрите, — распорядился Штаден. Его уже и самого беспокоила эта серебристая неотвязчивая тень.
Из костра достали огня, двинулись с факелами в лес.
— По следам смотрите!
Но следов не было. Пристыженных караульщиков Штаден пообещал наказать, но к ним в помощь приставил еще двоих, наказав обходить поляну кругом с огнями. Неклюд ворчал, что если так палить сдуру — пороха не напасешься.
Задремалось, однако, лишь под утро, когда свет костров померк, и в небе проступили ясные холодные звезды. Штаден озяб, завернулся в беличье одеяло, закрыл глаза. И внезапно увидел ясно и отчетливо: мчится среди звезд черная свора собак, а впереди — большая белая волчица с огненными глазами. Несутся они и за ними гаснут звезды, остается только пустое небо. И злобный хриплый лай медленно замирает вдали, гаснет, как звезды…
Штаден, наконец, уснул.
И оказалось, что это он летит по звездному небу, трубя в изогнутый охотничий рог. Черный ветер бьет ему в лицо, черный плащ хлопает позади, и сбоку и чуть приотстав бесшумно мчится свора охотничьих псов, а над ними — черная воронья стая.
