— Однако… — начал было Степка, но охотники уже стояли в очередь, Степке неудобно было протестовать, когда все молчали, да и начальник на его «однако» не обратил никакого внимания: он был занят важным разговором с Костей. Тыкал пальцем в карту, показывал рукой куда-то за горизонт.
Потом объявили посадку. Охотники — кто деловито, кто с явной неохотой — полезли в вертолет. Костя и районный охотовед стояли в дверях.
Внезапно Костя сказал:
— Пьяного на борт не возьму!
— А кто тут пьяный? — удивился охотовед.
И инстинктивно прикрыл рот рукой.
— Вот он! — Костя кивнул на Степку.
Степка хотел было возмутиться, даже рот раскрыл, но тут же примолк, заметив мелькнувшее на лице Кости зверское выражение.
Охотовед посмотрел на Степку. По мере осмотра лицо охотоведа делалось все сумрачнее. В конце концов он плюнул и сказал:
— Собирают невесть кого! Он же из древних, на собак охотиться не станет. Тундра! А ружьё… Нет, ты только посмотри, какое у него ружьё! Ты где такое ружьё взял, а?
— Катька дала, однако! — сказал Степка в недоумении.
— Ну, и катись к своей Катьке, ворон стрелять!
— Ворон не стреляю, однако. Белку бью, соболя, когда и зайца, быват…
Степка освободил руку и стал загибать коричневые корявые пальцы.
— Эй! — крикнул охотовед, указывая на Степку, — Кто-нибудь! Вытащите его из очереди.
Стёпку отпихнули.
— Иди домой, отец, в свой чум! — крикнул ему Костя.
Стёпка промолчал. Он понял, что Костя просто так шутит.
Вертолет улетел.
Стёпка стоял один посреди площадки. Ветер набил ему полы снегом, запорошил плечи, шапку, рукава… Он стал похож на снеговика. И долго стоял ещё, пока вертолет не превратился в маленькую точку, а потом и вовсе не исчез в серой бесконечности небес.
Катька, охая и вздыхая, выходила на крыльцо. Вглядывалась глазами-щёлками в лес, качала головой, и возвращалась в дом, тяжело передвигая искривлённые, колесом, опухшие ноги. Собака молча следила за ней, положив морду на передние лапы.
Катька выносила ей рыбьи кости и головы. Собака недоверчиво принюхивалась, а потом съедала все без остатка.
— Ишь, круглая становишься, — ворчала Катька. — Пухнешь прямо, ишь!
Через день Катька заметила, что её ноги, раздутые и оплывшие, вроде стали худеть.
Такое уже бывало: болезнь отступала временами, и потому Катька не обратила на это внимание.
Но на другой день на ногах обвисла дряблая кожа, и колени почти перестали ныть, а ноги каким-то чудом почти выпрямились. Катька в изумлении рассматривала их, сидя в избе перед керосинкой.
А на третий день обнаружила, что собака исчезла. Следы вели в лес, и там терялись в буреломе.
Катька, сильно задумчивая, вернулась домой, упала на лежанку и не вставала до утра. Не спала. Просто смотрела вверх.
И вспоминала почему-то не только Степку, но и Тарзана.
Между светом и тьмой
— Сарама! Первая из мертвых! Мы всегда были и будем вечными врагами. Ты сделала слишком много зла. Но сейчас мы должны объединиться.
— Вражда наша вечна, это правда, Киноцефал. — Сарама усмехнулась. — Но зато ты — не вечен. И зачем же мне объединяться с тобой? Конечно, убить тебя мне не позволено, зато у меня есть слуги, готовые это сделать.
— И слуги твои бессильны. Твой враг сейчас не я. Подумай об этом.
Разговору мешали посторонние звуки: кричали люди по рации, радиоволны перебивали друг друга, гудели электромагнитные турбулентные излучения, и на всю эту какофонию накладывался отдаленный стрекот двух десятков вертолетов.
Сарама помолчала, прислушиваясь.
Когда к шуму прибавились хлопки выстрелов, — множество хлопков, — она невольно оскалилась и провыла в пространство:
— Где ты, Саб?
— Здесь.
— Тогда слушай меня: я буду рвать их на куски, я напущу на них всех моих тайных слуг, и все силы тьмы. А что будешь делать ты?
— Помогать тебе.
— Как?
— Ты уже догадалась, — как.
— Ещё нет… — прорычала Сарама. — Но я догадаюсь.
Черемошники
Бракин вошел во двор, но не успел пройти и нескольких шагов, как хозяйская дверь приоткрылась, из-за нее высунулось востроносое сморщенное лицо и голос Ежихи с ненавистью провизжал:
— Явился?
Бракин остановился. Рыжая тоже присела, склонив голову.
Ежиха в голос завизжала:
— А кто стёкла вставлять будет, а?
— Я и вставлю, — ответил Бракин.
Подождал, повернулся и пошел к себе.
— Чтоб сегодня же вставил! — крикнула Ежиха ему в спину и тут же спряталась за дверью.
Бракин кивнул, вошел, начал подниматься по лестнице.
— И чтоб мусор в огороде убрал! — донеслось до него.
Он нагнулся, внимательно осматривая ступени. Рыжая жалась к его ногам, ворчала. Шерсть у нее на загривке приподнялась.
— Ну-ну, не бойся, — сказал Бракин.
Поднялся к внутренней двери. Вся обивка была изрезана в клочья, полосы дерматина свисали вниз, грязно-желтая вата валялась кусками.
Дверь была приоткрыта.
Рыжая испуганно тявкнула, но Бракин не обратил на нее внимания. Он вошел и остановился на пороге.
В комнате был полный разгром. Гулял ветер в разбитое окно, снег лежал на подоконнике и на столе. В одном углу были содраны обои, кровать сдвинута с места, постель разорвана, словно изрезана.
Бракин поднял с пола табурет, присел, не раздеваясь.
— Ну, и что же тут было, Рыжик?
Собачка не ответила. Она подняла морду и внезапно тонко и жалобно завыла. Один глаз у неё совсем заплыл, запекся гнойной сукровицей.
Бракин вздохнул.
— Их было двое?
Рыжая на мгновение прервала вой, потом продолжила.
— Люди или овчарки?
Рыжая тихонько выла.
— Тьфу ты, черт! — не выдержал Бракин. — Ты что, разговаривать разучилась?
Рыжая перестала выть, покружилась, и легла, прижавшись к ногам Бракина.
Бракин посидел, потом встал, обошел комнату, выглянул в окно.
— Коротко говоря, они убежали.
Рыжая молчала.
— И бродят теперь неизвестно, где…
