Маков чертыхнулся про себя. Внизу медленно проплывал, пофыркивая, речной пароходик. На открытой палубе сидели англичане и громко переговаривались. Один из них, сухопарый джентльмен в спортивной зелёной куртке и коротких, до колен, штанах, указал рукой на Макова и что-то сказал. Остальные дружно рассмеялись и долго провожали Макова глазами. «Смотрите, вот настоящий татарский казак-генерал!» – сказал англичанин.
Маков мрачно проводил пароход глазами. А вот, – подумал он, – настоящий английский осёл… А впрочем… Островитянин. Real Englishman… Не то что мы: татарские казаки-генералы. Эх, жаль, Константинополь не взяли: государь испугался гнева королевы Виктории…
Филёры тоже глядели на настоящих инглишменов. Маков почувствовал зуд, какого давно уже не испытывал, с юных лет: ему вдруг захотелось пошутить, выкинуть какой-нибудь бессмысленный, нелепый фокус… Развеяться, стряхнуть с себя всё, что навалилось на него в последние дни.
Лев Саввич отошёл от парапета и быстро зашагал к филёрам.
Те, заметив Макова, тотчас же отвернулись, поскольку улизнуть уже не успевали. Маков подошёл к ним вплотную, хлопнул обеих по спинам одновременно двумя руками:
– А что, господа доносчики, не покататься ли и нам на пароходе? Или мы хуже англичан?
Филёры как бы в недоумении переглянулись. Один из них был похож на фабричного или мастерового: в круглых очочках, с лопатообразной бородой, в тужурке.
Впрочем, в нынешнее время одеваются так, что и не разобрать, кто из какого сословия. Маков вспомнил дело Якушкина, дворянина и литератора, который, переодевшись крестьянином, бродил по России, писал «очерки нравов», и в Пскове, принятый за бродягу, попал в кутузку… Был, конечно, шум: либеральные газеты подняли вой. Макову пришлось лично вмешаться и даже принести извинения журналу, в котором печатались якушкинские очерки… Где сейчас этот Якушкин? Спился насмерть…
Фабричный хохотнул:
– Шутник вы, барин, однако!
– И ещё какой! – весело отозвался Маков. – А вот скажите, мне всегда интересно было: почему ваши доносы всегда так друг на друга похожи? Чуть ли не слово в слово. Даже ошибки те же самые, из доноса в донос! Друг у друга списываете, что ли?
Второй был высокий и нервный, в пальто болотного цвета, со штанами, заправленными в сапоги: именно так, как полагали в полиции, одеваются «господа нигилисты ». Впрочем, так их и изображали до сих пор в газетных карикатурах, не понимая, что нигилисты давно уже сошли с исторической сцены, уступив место убийцам.
Воровато оглянувшись по сторонам, «нигилист» прошипел:
– А вам до нас какое дело?
– Нет никакого дела, – согласился Маков. – А только, вижу, службу свою вы исполняете неважно… Например, у вас под носом динамит делают, революционные прокламации печатают… А вы, вместо того чтобы террористов…
Он хотел сказать: «…ловить», но в эту самую секунду голос у него почему-то пропал. Тот, в очочках и с лопатообразной бородой, похожий на грамотного фабричного, зашёл сбоку и сделал быстрое движение рукой. Кажется, в его чёрной руке ослепительно сверкнула молния. Молния? Как странно… Маков почувствовал острую боль под ложечкой, и ещё – боку вдруг стало очень горячо. Так горячо, что Лев Саввич поморщился.
– За генералами… – прохрипел он, удивляясь, почему голос стал еле слышным, а в голове внезапно зазвенело. – Сле… ди… те…
И тут Маков всё понял. Он глянул в простецкое, улыбающееся лицо фабричного, потом, – на нигилиста. Успел заметить его гаденькую ухмылку.
– Ну-тко… – натужно выговорил бородатый.
И начал теснить Макова назад, толкать его грудью и руками.
– Это… зачем? – удивился Маков, ощущая, как земля плавно уходит из-под ног.
Всё было так несуразно, кошмарно, и даже пошло, что Лев Саввич никак не мог поверить, что вот ЭТО случилось, наконец, и с ним. Вечная ночь. И ничего уже не исправить… ОНИ говорили «прощайте», – вспомнилось напоследок. Да, все – тот ротмистр, Адлерберг, Победоносцев, и сам цесаревич, – все попрощались с ним. Только он не понял тогда, что они прощаются с ним навсегда.
Он внезапно увидел небо – прямо перед собой. А потом всё опрокинулось, и весёлая рябь Фонтанки притянула его.
Тело Макова, перевернувшись через парапет, мешком свалилось на зелёный откос, покатилось вниз, и рухнуло в воду. На миг из-под воды показалось бледное лицо с вытаращенными глазами и распахнутым ртом. Потом тело унесло течением под мост, а следом, приплясывая, медленно уплыла белая фуражка.
– Барин! Барин утопился! – вдруг истошно завопил «фабричный», обеими руками показывая вниз и как бы кидаясь животом на парапет.
– Иде? – фальцетом взвизгнул «нигилист». – Который это? Он же вот тут стоял, над англичанами смеялся!
Толпа уже сгрудилась вокруг них.
– Под мост унесло! Под мост! – послышались голоса. Кто-то побежал на ту сторону моста.
Вскоре, расталкивая зевак, к парапету стал протискиваться городовой.
– Ах, батюшки! Горе-то какое! – фальцетом завизжал высокий, ввинчиваясь в толпу в противоположную от городового сторону.
– Да и то: жил себе человек, жил, – а вдруг и перестал! – прохрипел фабричный, и тоже исчез.
А Маков плыл под чёрным мостом, в зелёной воде, и мост почему-то никак не кончался; он был бесконечным, и вода становилась чёрной, и делалось всё темнее и темнее, пока не погасло солнце. И тогда чёрные воды с рёвом рухнули в бездну, закрутились воронкой, и над этой бездной глухо застонала навеки обездоленная душа.
Глава 11
ПЕТЕРБУРГ.
Июнь 1879 года.
На похоронах Макова народу было совсем немного. Вдова, одетая в новое облегающее чёрное платье, которое очень выгодно подчеркивало красоту её фигуры, тихо злилась: единственный раз удалось попасть в общество, и то её здесь совершенно некому оценить!
Прощание проходило в небольшом, обтянутом крепом, помещении в здании министерства. Отпевания не было; гроб был закрыт. Над гробом, вместо иконы, стоял портрет Макова: бравый молодой кавалерист верхом на белой лошади, сняв фуражку, приветствует зрителя. Снимок был очень старым, – ничего более подходящего не нашли. Угол портрета был перетянут чёрной лентой.
Два офицера держали подушечки с немногочисленными наградами Льва Саввича. Какой-то чин произнёс фальшивую речь. «Нелюди!» – с неприязнью думала так внезапно овдовевшая Елизавета Яковлевна.
Чиновники из министерства подходили к ней, пожимали руку в чёрной перчатке, лепетали о сочувствии.
«Врут! Всё врут!» – думала Елизавета Яковлевна, но при этом, приподняв чёрную вуалетку, печально кивала и промокала тёмным платочком сухие глаза.
Подошёл сухопарый бритый господин, которого Елизавета Яковлевна видела впервые.
