Антоша, согнувшись так, что руки опустились ниже колен, размышлял, и одновременно прислушивался. В доме было тихо. Ни сопенья, ни шороха. Правда, массивная дверь могла и приглушить все звуки.
Антоша вздохнул. Тронул ручку двери, толкнул слегка внутрь. Дверь подалась с трудом, да ещё и скрипнула.
Антоша проскользнул в щель и присел, прижавшись спиной к беленой стене.
В передней комнате, в углу, на огромном сундуке, спала Аграфена. Теперь Антоша ясно расслышал её посапывание. Мать спала в следующей комнате; дверей не было, комнаты разделяла обычная ситцевая занавеска. Из комнаты матери не доносилось ни звука.
Антоша привстал. Почти на четвереньках, держа на весу топор, проскользнул в комнату матери. Он знал, где мать хранила деньги: в коробке из-под монпасье. А коробка была спрятана то ли на полке с остатками фарфорового сервиза, то ли у матери под подушкой, – Антоша точно не помнил.
Он оглядел комнату, мельком взглянул на мать. Она лежала на кровати, прикрытая тонким лоскутным одеялом. Лежала беззвучно, не понять – спит ли, нет? Антоша скользнул к полке с посудой, бегло оглядел её. Нет, пожалуй, жестянку здесь спрятать негде. Значит, под подушкой…
Он присел, на корточках подобрался к изголовью кровати. Вгляделся. Мать лежала, как лежат в гробу: руки сложены на груди, лицо – вверх.
Антоша перехватил топор, вытер вспотевшую ладонь о колено. Осторожно и очень медленно начал просовывать руку под огромную пуховую подушку. Это продолжалось так долго, что Антоша притомился, и начал чуть слышно сопеть. Коробки не было. Он сунул руку ещё дальше, потом двинул её вбок…
Мать внезапно открыла глаза. Тяжело вздохнула и тихо позвала:
– Антоша?
Антоша помолчал, потом так же тихо ответил:
– Ма-мо…
Она повернула голову, вглядываясь: лицо Антоши казалось в полутьме размытым бледным пятном.
– Я знала, что ты придёшь, – проговорила мать. – А чего ты тут ищешь, сынок?
Антоша положил топор на пол, приставил палец к губам.
– Ти-хо. Агра… Аграф-фена…
В прихожей скрипнул сундук. Значит, и Аграфена проснулась. Ах, как всё неладно…
Антоша выдернул руку из-под подушки. Сказал:
– Деньги, мамо, надо. Бежать, мамо, надо.
Мать привстала.
– Что ты, Антоша! Какие у нас сейчас деньги? Всё, что отец не пропил, на похороны ушло, да на передачки тебе… В долг живём. Мебель распродали. Аграфена даже по соседям ходила, просила хлеба Христа ради…
Антоша выслушал. Угрюмо повторил:
– Деньги надо. Бежать.
Мать тяжело вздохнула.
– Да куда ж ты побежишь? Тебя же всякий узнает!
Антоша улыбнулся, обнажив в улыбке большие, неровные, тяжелые зубы.
– Не… Я придумал… – потом улыбка погасла. Антоша снова стал угрюмым и тем же механическим, лишённым модуляций голосом повторил:
– Деньги, мамо, надо…
В передней раздался шорох и скрип, и хриплый голос Аграфены произнёс:
– Яки тоби дэньги, оглашенный? Чуешь, шо сказано: нету. Сами не жрамши спать полэгли.
– Мо-олчи! – с трудом выговорил Антоша.
– А шо же мне мовчать? – повысила тон Аграфена. – Язык та мову Бог не для молчания дал!..
Антоша застонал, поднялся на ноги. Его согнутая фигура исчезла за занавеской, и тут же из передней раздался какой-то шлепок, вскрик, и – долгое, страшное мычание.
Антоша снова появился у кровати матери. Топор он вытирал о штанину арестантских штанов. Выговорил:
– Бо-ог дал… А я узял!
Мать в испуге отшатнулась, привскочила, прижалась к стене.
– Антошенька! – вскрикнула в голос. – Ты что же, а? Ты зачем так?..
Антоша, не отвечая, молча перевернул подушку. Тут же увидел жестянку. Схватил её, сунул за пазуху.
– Ты что делаешь? – закричала мать. – Хочешь, чтоб мы с голоду подохли?
Краем уха Антоша расслышал: в сенях проснулся Ефимка. Опять неладно.
– Ни, мамо… Нэ с голоду вы подохнетэ… – сказал он.
И, вскочив на постель, без особого усилия тюкнул обухом топора мать по голове.
Мать закатила глаза и повалилась на бок. Чёрная кровь стала быстро расползаться по постели.
Антоша спрыгнул с кровати, метнулся в переднюю. Там, на сундуке, свесив босые ноги, сидела Аграфена. Она страшно выкатила глаза. Во рту у неё что-то булькало, а руки елозили по тюфяку, словно искали что-то невидимое.
Антоша ударил её топором плашмя, в ухо. Аграфена быстро вздохнула, обмякла, и замерла. Антоша одной рукой стащил её с сундука, обухом сбил замок, поднял крышку. Торопясь, начал выкидывать на пол какие-то женские тряпки.
Но не успел: в проёме входной двери появилась фигура Ефимки.
– Хто тут? – страшным голосом прошептал Ефимка.
Не ответив, Антоша снова перехватил топор, метнулся на корточках к двери. Встав на ноги, он оказался лицом к лицу с Ефимкой.
От Ефимки несло таким тяжким перегаром, что Антошу затошнило. Заслоняясь одной рукой от разинутого смердящего рта Ефимки, другой рукой с размаху ударил его обухом прямо в лоб.
Ефимка не проронил ни звука. Молча повалился на спину. Так и застыл: сам в сенях, чёрные искривлённые ступни – на пороге.
Антоша вернулся к сундуку, быстро связал все тряпки в большой узел, взвалил его на спину.
Заглянул за занавеску. Промычал:
– Прости, мамо…
* * *
Ранним утром ротмистр жандармского управления на железной дороге Хворостенко вышел на перрон Нежинского вокзала. С минуты на минуту должен был подойти поезд, шедший в Москву через Конотоп.
Хворостенко прошёлся по пустому перрону, зашёл в небольшое деревянное здание вокзала. На лавках сидело несколько человек, среди них – какая-то странная женщина: тёмный платок закутывал всё лицо, оставляя лишь глаза. На старую вязаную кофту была наброшена шаль, и подвязана на животе. Из-под поношенной длинной юбки торчали два мужских сапога.
Женщина дремала, положив голову на большой узел.
Ротмистр хмыкнул. Богомолка, что ль? Поди, в Чернигов пешком ходила, поклониться вновь обретённым мощам преподобного Антония в черниговском соборе.
Остальные пассажиры никаких подозрений не вызвали. Хворостенко зевнул и снова вышел на перрон.
Поезд подошёл точно по расписанию. Паровоз, пыхтя, еле дотянул состав до перрона, остановился, и тяжело выпустил пар.
Заспанные кондукторы открыли двери вагонов. Пассажиры, выбежав из вокзала, забегали вдоль состава в поисках нужного вагона.
