Казаков прекрасно понимал, что от такой гниды ждать можно чего угодно. В том числе и всего вышеперечисленного. Именно депутаты были теперь главными заправилами окончательного раздербанивания богатств, еще в немалом числе остававшихся у страны. Делились они, как и прежде, на фракции с псевдопартийными названиями. Но реально обслуживали уж, разумеется, не избирателей-лохов, а исключительно те или иные внешние силы, лязгавшие зубами на распадающийся лакомыми кусками обширный и жирный российский пирог.
В парламенте имелись межфракционные группы проамериканской, международно-олигархической, прокитайской и даже исламской ориентации. Они наперебой торпедировали любые попытки немногочисленных патриотов, чудом в Думе сохранившихся, сохранить какую-никакую цельность страны.
Казаков чувствовал, что могучему терпению его приходит конец, что не в силах он больше потворствовать этим преступным поползновениям. Мужественное и простое его лицо побагровело, и он, заскрежетав зубами, уже изготовился ответить врагу народа резкой отповедью, как вдруг офицера ударила по ушам подозрительная тишина. Весь его боевой опыт свидетельствовал, что не к добру она.
Почти беспрерывные провокационные постреливания ваххабитов стихли. «Что бы это значило?» — тревожно заозирался Казаков. Происшедшее не ускользнуло и от депутатского внимания. Кабанов не в первый раз выступал в роли переговорщика (он изрядно поднаторел в том, как сводить на нет усилия спецслужб и выручать из засад исламистов).
— Ну что, полковник, доигрались? Сейчас небось головы начнут выбрасывать. Что тогда ваш народ сигнализирующий скажет? Гляди, падла, первая же жертва среди заложников — тебе пиздец! — начисто утратив остатки корректности, заорал депутат, напирая на чекиста объемистым брюшком и брызгая слюной.
— Товарищ полковник, заложники выходят, — доложил подбежавший к ненавидяще глядевшим друг на друга мужчинам командир спецназовцев.
И действительно, из каких-то боковых окон осажденного театра, пугливо озираясь, выпрыгивали актеры, облаченные в нелепые костюмы девятнадцатого века (репетировали «Горе от ума»). Особенно тяжко приходилось дамам — пышные юбки цеплялись за шпингалеты, тянули назад — во власть беспощадных террористов. Наблюдать за этим зрелищем без душевной боли было невозможно, и спецназовцы, даже не дожидаясь приказа, рискуя попасть по кинжальный огонь боевиков, бросились им на помощь.
— Куда, суки? — искаженным яростью голосом заорал депутат. — Вернуть немедленно!
Полковник было хотел, как это нередко проделывают в аналогичных ситуациях голливудские «крепкие орешки», нарезать в рыло продажному ублюдку, однако в театре грянул взрыв такой силы, что его старые стены, видевшие немало корифеев сцены, начали на глазах покрываться ветвящимися трещинами. Этот процесс явно грозил скоротечным обрушением всего здания. И тут уж даже циничный депутат не выдержал, опасаясь за жизнь исламистов, вместе с чекистами со всех ног бросился к эпицентру драмы.
* * *
Лом-Али в любой момент готов был стать шахидом. Точнее, он так думал, пока невиданный какой-то, несуразный даже тесак не прижался к его горлу. И дикого вида мужик, свалившийся с театрального потолка, не потребовал от его соратников полного повиновения. Только чеченец хотел прорычать боевикам, что, мол, валите гада, а я к Аллаху полечу, как вдруг вспомнилось, что должок у него остался кровавый неоплаченный. И затосковал он тяжко.
Лом-Али сформировался в зрелую личность в период, когда родная его земля не первый уже год обливалась кровью. Никто — ни стар, ни млад, ни мужчина, ни женщина не могли чувствовать себя даже в относительной безопасности. Детство кончилось, когда по аулу его ударили пушки генерала Шаманова.
Тогда под развалинами родового дома погибли его мать и сестра. Отец, ушедший в горы к Руслану Гелаеву, прославился как бесстрашный головорез. Но пал во время геройского освобождения Грозного от банд федералов. В итоге взращивал Лома-Али дедушка, мудрый суфий, лучше всех в ауле танцевавший зикр. Юноша вскоре стал отчаянным моджахедом. И во Вторую чеченскую он, познавший науку убивать в тренировочном лагере международного террориста Хаттаба, уже сам лютовал вовсю.
В эти-то годы и случилось страшное. Его родной многострадальный аул был захвачен бандой русских контрактников-отморозков, ведших охоту за командиром Лома-Али Русланом Мусаевым. Подонки взяли в заложники всех стариков селения, в их числе и любимого дедушку молодого воина. Спасти их не удалось. Палач, такая кличка была у вожака этих подлых крыс, расстрелял всех до одного.
Гонялся он, да и не только он, конечно, за убийцей долго. Но все без толку. Ни кто такой Палач, ни откуда он родом, его однополчане не знали (Лом-Али лично запытал не одного). А после узнал он, что убийца исчез из Чечни невесть куда. Да и самому ему пришлось уносить с родной земли ноги. По пятам шли кровники Лома-Али — бойцы Рамзана Кадырова.
Ставший к тому времени закоренелым, убежденным ваххабитом, он угодил в Ирак, где принялся умело и самоотверженно биться с врагами Ислама на новом театре военных действий. Но Аллах услышал его яростные молитвы. Там, где и не чаял, Лом-Али встретил своего врага. Чем Палач между Тигром и Евфратом занимался, чеченец не знал. Да это и не заботило его вовсе. Знать ему одно хотелось — как завизжит этот пес, когда дедовским кинжалом он начнет ему глотку резать.
Очутившись в лапах врагов, тот сразу впал в глухую прострацию. Лом-Али не раз видел такое. Но случалось это все больше с солдатами-срочниками. В преддверии смерти неминучей и лютой их словно бы кто-то отключал от реальности, чтоб не мучить ожиданием ужаса и душераздирающей боли. Лом-Али позлорадствовал тогда, что враг его кровный, как мальчишка, муки боится, и принялся с двойным воодушевлением готовиться к казни.
Однако, когда принялся Лом-Али русского резать (не спеша начал, думал до глотки под конец добраться), тот и вправду завизжал, но вот только по-особому как-то (Палач на самом деле применил особое самурайское искусство концентрированного крика). У чеченца даже уши на миг заложило и парализовало к тому же.
А пленнику того и надо было. Даром что связанный, он пружиной с пола глинобитного выпрыгнул — головой своей русой, стриженой — чеченцу в лицо. Когда очнулся Лом-Али, не было кровника. И никто из братьев ваххабитов понять так и не смог, как он из лагеря их незамеченным выбрался. Не иначе шайтан помог, решили.
И вот теперь, когда незнакомец орудовал ножом своим у самой сонной артерии амира Чистопрудненского джамаата, вспомнил он пронзительно ту иракскую хижину и понял, что до скрежета зубовного не хочет он этот мир покидать, Палача в нем оставив. И взмолился ваххабит Аллаху, чтобы избавил его от смерти безвременной, чтобы дал своему воину верному страшную месть свершить.
Надо ли говорить, что его соратники, обнаружив главаря угодившим в заложники, позабыли и об актерах плененных, и о спецназе за окнами. И причиной тому была не только внезапность и необъяснимость появления незнакомца, но и какой-то запредельно лютый его вид. Лицо перемазано свежей кровью, мочки ушей порваны, клочьями болтаются, взгляд черный, звериный, безумный — шайтан да и только. От испуга и нажала одна из сестер-моджахедок на кнопку пояса шахидского…
