— Разумно!
— Еще бы! Цензоры, ввиду своей теплой тыловой жизни, отличаются излишней ретивостью: то половину тушью измажут, то письмо и вовсе не дойдет. Да и неприятно, знаешь ли, что твое послание вскрывают и читают посторонние люди.
— Да, действительно…
— Буквально вчера получил письмо от отца — он очень за меня беспокоится. А тут такая оказия подвернулась…
Отец Генриха — профессор политэкономии в Александровском коммерческом училище, что на Старой Басманной — был единственным близким человеком для моего друга. Мать Генриха умерла от удара,
[81]
когда ему было четырнадцать, а другой родни, кроме полумифических троюродных кузин, у Литусов не было.
— Извини, я, верно, не вовремя…
— Чепуха! Я уже заканчиваю! Обожди немного, и мы вместе пойдем в собрание.
— Ладно, Геня, я никуда не тороплюсь. Так что можешь немного поупражняться в эпистолярном жанре.
— Доброе утро, барон! — Из блиндажа вынырнул штабс-капитан Ильин в свежем кителе, начищенных до блеска сапогах, подтянутый и благоухающий «вежеталем».
[82]
— Доброе утро, Дмитрий Владимирович! — поздоровался я по имени-отчеству, так как после памятного «вечера песен» в Штрасбурге мы, выпив на брудершафт, перешли на новый уровень общения.
— Генрих, я — в штаб! Встретимся за обедом в офицерском собрании! Роту оставите на Кузьменко.
— Слушаюсь, Дмитрий Владимирович!
— Прекрасно! До встречи, барон! — Ильин быстрым шагом углубился в ход сообщения, ведущий в тыл.
— Яков, иди сюда! — окликнул Литус своего ординарца — костлявого, вечно хмурого мужика, который, однако, отличался просто-таки материнской заботой о своем командире.
— Тута я, вашбродь! — Солдат возник откуда-то сбоку, на ходу оправляя гимнастерку.
— Найди мне быстро Кузьменку!
— Слушаюсь… — буркнул Яков. — А как изволите искать? Быстро или шибко быстро?
— Побыстрее!
— Ага… Дык щас будет… — Ординарец быстрым шагом ринулся на поиски фельдфебеля девятой роты — Федота Кузьменко.
— Ну твой Яшка и фрукт! — прокомментировал я исключительный диалог офицера с подчиненным.
— Зато он вдумчивый и ответственный!
— Рад за вас обоих!
— Спасибо, Саша, — иронично отозвался Генрих. — Однако позволь мне закончить письмо.
Следующие несколько минут прошли в молчании — Литус писал, обмакивая перо в походную чернильницу, а я смотрел на небо, мурлыкая под нос: «Какой чудесный день! Какой чудесный пень…»
— Ну вот и все! — Генрих тщательно промокнул исписанный лист и, помахав им в воздухе, аккуратно сложил и убрал в темно-коричневый конверт. Разогрел спичкой сургуч, покапал на конверт и припечатал его печатью девятой роты.
В это время из хода сообщения вынырнул фельдфебель в сопровождении Якова:
— Фельдфебель Кузьменко по вашему приказанию явился! — козырнул главный ротный унтер-офицер — рослый хохол с перебитым носом и нагловатым взглядом прищуренных черных глаз. Правую сторону лба и бровь рассекал прямой шрам, полученный, по словам Генриха, в рукопашной схватке и придававший лицу удивленно-насмешливое выражение.
— Вот что, Кузьменко! — Литус встал из-за стола, поправляя замявшийся китель. — Мы с прапорщиком идем в собрание. Вернемся после обеда. Ты — на хозяйстве.
— Слушаюсь, вашбродь!
2
Перед тем как идти в офицерское собрание, мы с Генрихом посетили лазарет, где готовился к отъезду наш полковой квартирмистр.
Передав письмо и пожелав удачной дороги и скорейшего выздоровления, мы покинули обитель Асклепия, попутно засвидетельствовав свое почтение доктору Нижегородскому. Полковой врач встретил нас как обычно приветливо и посоветовал следить за своим здоровьем, особенно в бою.
Прибыв в собрание незадолго до обеда, мы с Литусом стали свидетелями интереснейшего спора, должно быть, характерного для людей этой эпохи с их восприятием Первой мировой войны.
В полемическом клинче сошлись бывший студент Казанского университета — подпоручик Агеевич из второго батальона и командир нашей артиллерийской батареи капитан Петров-Тарусский, бывший преподаватель философии в университете Московском.
— Войну развязали генералы, — с юношеской горячностью утверждал первый. — Генералы ради наград и почестей, недоступных в мирное время, ищут любой повод к возвышению. Для них война — это игра в солдатики с гарантированным выигрышем. Старые прусские мясники в пикельхаубе
[83]
заварили эту кашу только для подтверждения своих безумных теорий. И первейший из них — это император Вильгельм Второй, как выражение всей германской сути!
— Не могу с вами согласиться, подпоручик, — после недолгого молчания откликнулся Петров-Тарусский. — Нет, Вильгельм воюет по воле народа. А немецкий народ воюет во имя великого государства и во славу Вильгельма. В сознании всей нации ответственность за войну падает на противника — как на препятствие соблюдения интересов народа. Значит, войска калечатся и умирают потому, что этого требует от них народ как нация.
— Так что же? По-вашему, Сергей Викторович, нация в самоутверждающем безумии жаждет самоуничтожения?
— Любая нация, осознавая себя как мирный народ, отрицает войну и жаждет мира. Все эти противоречия восстают на мир сплошным безумием, а умные люди услужливо оправдывают войну, во-первых, потому что ум по своей природе услужлив, а во-вторых, потому что ум не переносит безумия. Безумие же спокойно царствует в мире, прикидываясь высшею мудростью и Божьим судом. Остается верить, что «Бог судил иначе…».
— Но тогда получается, что нам нужно оставить войну как дело богопротивное и уповать на высшие силы? С одной стороны — если бы все так поступили, то и войны бы не было… А с другой? На бога надейся, да сам не плошай? Не оплошать бы!
— Странные речи, Владимир Янович! Только что вы заявляли войну ненужной для общества в целом, а лишь как поживу генералам. Теперь же я слышу из ваших уст призывы к продолжению кровопролития.
— Нет, призыв к продолжению кровопролития — это, ссылаясь на общее безумие, участвовать в никому не нужной бойне. И это говорит доцент историко-философского факультета? Рационализм побеждает совесть?
— Увы! Если потребует ситуация, то я буду стрелять из своих пушек безо всяких угрызений совести. Причина этого противоречия в том, что мной будет руководить мой поверхностный интеллигентский рационализм, несмотря на то что в душе я войну не приемлю. С другой стороны, как и все мы, личной ответственности за все происходящее я не несу и сущности кровопролития душою не постигаю.
