– Можешь прогонять меня, можешь нукуров Олексы-баатура звать… – выдавил из себя татарчонок. – Не знаю я… Не могу сказать, почему хочу ехать. Не получается.
– Как это – не получается? – опешил Никита. Он ждал любого ответа: льстиво-заискивающего, грубовато-прямого – выгоды, мол, ищу… Но не такого.
Ордынец скривился:
– Не получается, и все тут! Я сам много думал, когда ехали с тобой в Москву. Зачем меня несет от родного стойбища, как перекати-поле? Богатства не добуду, славы не добуду… Ничего не добуду! Смерть разве что…
– Так оставайся.
– Не могу. Сорвало меня и тащит. Гуси-утки перед зимой собираются в стаи и летят в теплые края, за море Абескунское. Что их несет?
– Жить хотят. Снег выпадет зимой. Реки и озера замерзнут. Они с голодухи перемрут. Потому и улетают.
– А откуда они знают, что лететь надо? Утка – птица неразумная, глупая.
– Не такая уж она и глупая.
– Глупая! Улан-мэрген точно знает! Улан-мэрген сто, двести, тысячу уток стрелял. Ее обмануть проще простого. Гусь, конечно, умнее, но все равно – птица…
– Так откуда она знает, что улетать надо? – Никите и самому стало интересно услышать объяснение татарина. – Откуда?
– А она не знает. Она чувствует.
– Вот те раз!
– Да! Чувствует. И я тоже чувствую, что должен с тобой ехать. Может быть, я не стану богатым и знаменитым, но зато скучно мне не будет, это уж точно.
– Вот чудак! Ты только о развлечении думаешь!
– Баатур должен жить легко, – гордо ответил Улан-мэрген. – Добыча легко приходит и легко уходит. Власть сегодня есть, а завтра ее нет. С нами остается только честь. Потому заботиться нужно только о ней. А все остальное – пыль на сапогах, грязь на конских копытах.
– А Родина?
Татарин нахмурился:
– Я тебя не понимаю.
– Ну, Родина. Земля, где ты родился и вырос. Люди, которые на ней живут…
– Не понимаю. Земля сегодня одна, а завтра – другая. Собрали юрты и откочевали. А люди? Да. Баатур должен с гордостью нести честь рода, улуса… Но и род гордится баатуром. Много славных баатуров – соседи уважают, завидуют.
Никита вздохнул. Ну что взять с кочевника. Могилы его пращуров остались далеко-далеко. За сотни поприщ
[75]
отсюда. На востоке. Плохо, когда люди живут не там, где похоронены их предки. Кто знает, от хорошей ли жизни монголы сорвались с обжитых мест и отправились завоевывать западные земли?
– А не боишься, что придется отправиться в такие земли, куда ни твои отцы, ни твои деды никогда не кочевали?
– Это на запад? К последнему морю?
– Ну уж не знаю, последнее оно или не последнее…
– Так это же мечта! Туда стремился Священный Воитель! Туда вел тумены монгольских воинов великий Джихангир
[76]
! Если я смогу добраться к последнему морю!..
– Этого я тебе не обещаю! – усмехнулся Никита. Он уже мысленно смирился с попутчиком, глядя на восторженного татарчонка. Ладно… Глядишь и пригодится. – Да! Ты мне вот что скажи… Откуда тот свист был, когда меня мужики на дороге сетью пеленали?
Улан-мэрген издал восторженный клич, подхватил лежащий на столешнице нож и подбросил его к закопченному потолку.
– Свист? Ха! Это я стрелу пустил!
– Как? Какую стрелу?
– Со свистулькой стрелу. Я тебе потом покажу… Понимаешь, у нее наконечник не железный…
Дверь скрипнула, распахнулась.
Ордынец прервал рассказ, обернулся.
Вошедший отрок с растрепанными волосами, похожими на льняную кудель, выглядел теперь не только испуганным, но и изрядно озадаченным.
– Олекса Ратшич вас кличет…
– Спасибо! – Никита поднялся, украдкой отщипнул хлебный мякиш. Для домового. – Мы сами пройдем в гридницу. Я знаю дорогу.
– Не в гридницу, – отрок замотал головой. – Велено в светлицу к Ивану Даниловичу провести. Наверх.
Улан-мэрген пробормотал что-то по-своему, не сдержав удивления.
Никита постарался сохранить непроницаемое выражение лица. Так учил Горазд – настоящий воин и мудрец всегда спокоен, не подпрыгивает и не визжит от радости, даже если изнутри все распирает и душа поет. И любопытства настоящий воин не выказывает, как бы ни хотелось расспросить. Поэтому он просто кивнул и пошел за провожатым.
По лесенкам и сходцам. Через одни сени, другие…
А вот и светлица княжеская.
Не богато… Во всяком случае, Никита ожидал от жилья правителя Москвы, внука Александра Невского, большей роскоши. А тут… Два сундука, один из которых покрыт медвежьей шкурой, протертой кое-где и даже на вид старой и ветхой, а на другом свалены свитки, сложенные вдвое и вчетверо куски пергамента, толстые книги с окованными медью уголками. На стене висел расшитый сложными узорами – когда-то цветными, яркими и сочными, а ныне блеклыми, как облетевшая листва, – ковер. На нем – скрещенные меч и сабля.
И больше ничего, не считая двух лавок, иконостаса в углу и крученного из граненых прутьев светца.
Князь Иван Данилович сидел, опершись подбородком о кулак.
Олекса Ратшич возвышался над ним, как гора, скрестив руки на груди и хмуря мохнатые брови, – туча тучей. И дружинники, и челядь знали: когда боярин в таком настроении – на глаза ему лучше не попадаться.
Напротив них гордо выпрямился, сидя на лавке, мужчина с седыми висками и темной, почти черной бородой. Его черные глаза блестели, будто два уголька, перебегая с князя на боярина и обратно. Чуть-чуть подергивались широкие ноздри. А на груди, нашитый на черный кафтан непривычного покроя, алел крест.
– Ага! Явились не запылились! – буркнул Олекса, будто бы не сам отправлял парней перекусить в людской.
Никита, чтобы не злить господ, поклонился в пояс, надеясь, что они не заметят досаду на его лице. Что ж так меняется настроение у боярина? Как погода осенью: то дождь, то солнце, то тепло, то заморозок…
– Будет тебе, Олекса Ратшич. – Иван Данилович устало покачал головой, поморщился, потом глянул на парня. – Я сочувствую твоей беде, Никита… Но вряд ли чем-то помочь могу. В Орду ехать сейчас не с руки… Да и ссориться с ханом Тохтой из-за отшельника… Правда, не могу я. – Лицо князя исказилось, словно от боли. – Не время сейчас. Даже если бы ордынцы деревню сожгли, я бы стерпел. Думаю, ты поймешь меня. Если не сейчас, то потом, когда повзрослеешь.
– Стоит нам только рассориться с Ордою, как Михаил Тверской слабиной воспользуется… – тяжело роняя слова, пояснил Олекса. Уже кому-кому, а ему, боевому, прославленному воеводе, горько было признаваться в своем бессилии защитить русских людей. – Тут же в Сарай-Берке помчится – ужом станет виться вокруг хана. Чем это закончится – неведомо, а нам думать обо всем княжестве Московском надобно.
