– Ну, чего там? – Это Добрян.
– А ничего!
– Ну давай, дальше смотри…
«А то без тебя не знаю…»
Дома здесь стояли по старому обычаю, принятому еще в незапамятные времена: кру́гом. Так проще скотину укрывать от зверей лесных, да и самим защищаться от разбойников, которые зачастую похуже зверей оказываются. Раньше такое кольцо домов обносили надежным тыном – разрасталось селение, превращаясь в город, а сам частокол превращался в крепостную стену. Позже стали окружать крепким плетнем. От хищников в зверином обличье убережет, и ладно. От лихих людей не загораживаться нужно, а отбиваться звонкой сталью. Или кланяться и дань платить.
Здешних обитателей плетень не уберег.
Сразу в двух местах его обрушили (хоть под снегом и не видно наверняка, но голова у человека все же для того, чтобы догадываться, а не только шапку носить) и ворвались внутрь. Как могло быть дальше, Никита представлял прекрасно. Факел в стреху, еще один на сенник… Выскочивших селян – в копья, мечи, кистени. Можно позабавиться, удаль показать молодецкую, пострелять из луков, выхваляясь друг перед другом, кто ловчее попадет в отчаянно петляющего мальчишку. И ведь не выйдет из леса худющий бородатый старик с посохом, не покарает убийц за злодеяние. Дядька Горазд, чего лукавить, один такой на всю Русь был, во все села поспеть не мог. Даже если бы очень сильно захотел.
Но остались же у него ученики?
Двое уж точно, если не больше.
Никита и Федот.
И если Федот избрал путь насилия, отказавшись даже от русского имени, он, Никита, должен уравновесить то зло, которое привнесет в мир старший ученик Горазда. Если старик не выдумывал, то у чиньских мудрецов существовали два понятия: ян и инь. Две стороны одного клинка. Неразрывные, но вместе с тем полная противоположность одна другой. Как нет света без тьмы, тепла без холода, жизни без смерти, так и ян не может существовать без инь, борясь между собой, но дополняя друг друга.
Там, где Федот нападает, Никита будет защищать. Там, где убивает, спасать. Где лжет, говорить правду-матку в глаза.
– Эй, паря, ты не заснул? – опасливо окликнул Никиту Добрян.
– Нет! Задумался…
– Некогда думать. Ты ищи давай!
Парень вздохнул и зашагал по целине мимо черных остовов изб.
Время от времени он щупал снег перед собой острием меча.
Ничего. Никаких следов. Ни людей, ни скотины.
– Дедушко… – прошептал он едва слышно. – Хоть ты подскажи. Что чуешь? Чего ждать?
Домовой или не услышал Никиту, или не посчитал нужным ответить. Молчал и не шевелился.
А ведь для него сгоревшие дома хуже ножа по сердцу.
Сгоревшие, обезлюдевшие жилища – могилы домовых.
Теперь, когда парень прошел на самую середку деревни, запах гари стал совсем невыносим. Он готов был поверить, что именно ужасная вонь отпугнула лесных трупоедов, но где тогда тела?
Ладно, людей могли увести в полон. Это если татары нападали. Но Смоленское княжество довольно далеко от Орды. Куда проще за рабами смотаться под Переяславль-Рязанский, Муром, Курск, Нижний Новгород. Оттуда же и ясак проще везти в Сарай. Ну, предположим, угнали… Скотину – лошадей, коров, овец – тоже. А собаки? Собаки защищали бы село, и их пришлось бы убивать – это раз. Мертвых собак никто не стал бы хоронить или увозить с собой – это два. Уцелевшие псы возвращались бы на пепелище и сейчас кружили неподалеку, заметив незнакомых всадников, – это три. Даже если предположить, что они напуганы до смерти и спрятались от греха подальше, то на снегу наследили бы… Как пить дать наследили бы…
О! А это уже что-то…
В бревнах колодезного сруба завяз обломок стрелы.
Никита подошел и, наклонившись, схватился за гладко отшлифованное древко. При этом, сам того не желая, он заглянул в колодец.
Горло сжалось. Рвущийся наружу крик обернулся жалким хрипением.
Колодец был забит мертвыми телами.
Голыми мертвыми телами.
Мужики, бабы, старики, дети…
Как соленая рыба в бочке.
Глубокая рана на лбу бородатого мужика, смотревшего в небо мутным взглядом распахнутых глаз, уже не кровоточила. Просто через сгустки побуревшей крови торчала расколотая кость, а под ней еще что-то розовато-белесое. Из-за его плеча выглядывала девочка. Казалось бы, что она спит, если бы не обескровленные синие губы и ледяная белизна щек. Рядом баба вцепилась скрюченными пальцами между бревнами, словно пытаясь выкарабкаться наверх. У нее от ключицы до тяжелой груди с коричневым соском тянулся длинный, бесстыдно распахнутый разрез.
Наверное, Никита дергался, как умалишенный, стараясь поскорее уйти прочь от колодца-могильника, но забывая разжать пальцы.
– Ты чего? Эй, паря, окстись!
– Никита-баатур, ты что?!
– Ты не пугай нас так! Не надо!
Добрян, Улан-мэрген и Вилкас оказались рядом с ним почти одновременно.
Литвин схватил парня за плечи, дернул на себя.
– Там… – просипел Никита, указывая на сруб.
Смолянин понял без слов, рысьим скоком – даром что седой весь, – оказался у колодца, глянул вниз.
– Мать моя женщина…
Ордынец сунулся за ним и отшатнулся, скрючившись. Упал в снег на колени, зашелся рвотой.
– Да кто же это так?
Добрян размашисто перекрестился:
– Упокой, Господи, души рабов Твоих!
Улан-мэрген содрогался от спазмов, стоя на четвереньках. Спина его ходила ходуном.
Никита ошалело крутил головой.
– Молодой еще, смертей не видал… – Вилкас кивнул на ордынца. – Ничего, оботрется.
«На себя посмотрел бы», – подумал Никита. На щеках литвина не осталось и следа румянца – все вытеснила нездоровая прозелень.
На лицо ему упала тень. Брат Жоффрей с высоты седла глухо провозгласил:
– Когда сарацины взяли Иерусалим
[92]
, бродячие собаки подыхали от обжорства. Трупы валялись на улицах, и мириады мух вились над ними… Здесь могли потрудиться обычные разбойники.
– Обычные?! – Добрян в сердцах стукнул кулаком по срубу. – Да не было у нас такого! С той поры, как Батыева орда прошла, не было! И то сказать, отец мой и дед те времена помнят: на что татары – нехристи поганые, а такого не творили!
Улан-мэрген отполз в сторону и ожесточенно тер лицо снегом. На слова смолянина он не обратил внимания.
– Вот! – Никита поднял кулак с зажатой в нем стрелой. – В бревне торчала.
