— А что я?
— Что ему сказал?
— Вот чудак ты, пан Годимир! Что же мне ему говорить, когда нет у меня никаких писем.
— Вот опять ты врешь! — Словинец даже кулаком по колену пристукнул от возмущения. — Ведь есть у тебя письма!
— Нету!
— Есть. В цистре их хранишь. Скажешь — нет?
— Откуда ты… — ошарашенно протянул Олешек и вдруг сообразил: — Девка? Велина?
Годимир кивнул.
— Она? Ух, оторва! — Шпильман даже горлом заклокотал от ярости. Таким его рыцарь еще не видел ни разу. — Это ж надо! Куда забралась! То-то, я слышал, вторая и третья струны не строят, как положено! А это она полазила! Ничего, я ее еще повстречаю…
— Думаю, повстречаешь, — пообещал с легкой угрозой в голосе Годимир. — И, скорее всего, гораздо раньше, чем рассчитываешь.
— Да? — Музыкант не испугался. — Вот тогда и поговорим.
— Хорошо. Поговорите обязательно. Ты скажи, зачем опять врал мне?
— Понимаешь… — Олешек вздохнул. — Не моя это тайна. Ты же рыцарь. А рыцарь о чести прекрасной панны должен печься. Так?
— Так, — согласился драконоборец.
— Значит, ты меня понимаешь. Почему я письма прятал, почему не признавался ни в чем… — Музыкант виновато шмыгнул носом.
— Ну, мне ты мог…
— Не мог! — отрезал мариенбержец. Потом добавил мягче: — Не обижайся, пожалуйста. Правда, не мог. Тайна, что двоим известна… Сам понимаешь.
— Понимаю.
— Значит, мир?
— Мир.
— Это хорошо. Знаешь, я недавно песенку сложил…
— Господь с тобой! Мы же в часовне!
— Да я петь и не собирался. Хочешь, просто расскажу?
— Ну… давай.
— Даю, — улыбнулся шпильман. — Эх, пан Годимир, пан Годимир… Когда ж ты «нукать» перестанешь?
— Да никогда, наверное. Ты песню читай…
— Хорошо. Слушай.
Олешек откашлялся и начал:
— Мы все мудреем год от года.
Жизнь переменчива, как мода.
Уже взираем с высоты
Годов на прошлые мечты.
Глядишь, чему-то жизнь и учит:
Кто плачет, стонет и канючит,
Кусок свой хлеба получил,
На выпрошенном опочил.
А если плакать стало стыдно
Или выпрашивать обидно,
Губу до крови прикуси
И гордо голову носи
Не тщись в погоне за величьем
Переменить свое обличье,
А будь таким, каков ты есть,
И сохрани в заботах честь.
Они помолчали.
Иногда помолчать, сидя рядом с другом, приятнее, чем с ним говорить. Ведь говорить человек способен с кем угодно — и с врагом, и с приятелем. А молчать вместе, да так, чтоб это не тяготило? Только с другом.
Потом Олешек вдруг сказал, тяжело вздохнув:
— Мне вообще-то в Загорье надо.
— Как?! — чуть не подпрыгнул словинец.
— Так письма мне в Загорье надо доставить.
— Вот это да! Ты что, не знаешь?
— Что не знаю?
— Что загорцы вторглись в соседнее королевство.
— Как?
— Кто его знает — как? Я ж там не был. А Кремень черную стрелу прислал.
— Кто прислал?
— Король Кремень Беспалый. Его столица в Ломышах.
— Вот названия придумывают эти заречане! — всплеснул руками шпильман.
— Названия как названия, — пожал плечами Годимир.
— Ладно! Господь с ними, с названиями! Что там загорцы?
— Ну, толком я и сам не знаю. Гонец, когда умирал, сказал, что режут, жгут…
— Помоги мне удрать из Ошмян! — Олешек переменился в лице, вцепился Годимиру в рукав. — Помоги, Господом прошу!
— Ты что? Что с тобой случилось?
— Не спрашивай. Помоги. Я тебя очень прошу! — Шпильман заискивающе глянул снизу вверх — даже сидя он был ниже словинца почти на голову.
— Что-то я тебя не пойму…
— Да не надо понимать! Просто помоги выбраться из замка и из города. Мне Божидар по замку разрешает невозбранно ходить — гуляй, мол, где хочешь. А вот в город — ни-ни. А тем паче, я думаю, за городскую стену…
— Да зачем тебе?
Олешек напрягся. Потом махнул рукой:
— Ладно. Скажу. Пани, которой я письма должен доставить, столь высокопоставлена в Загорье, что… В общем, ты меня понял. Не могу я больше говорить, не могу! — Он опять едва не сорвался на крик. — Я остановлю войну.
Годимир сцепил зубы. Прищурился:
— Точно остановишь?
— Точно. Обещаю. Чтоб мне цистры в руках не держать!
Вот это клятва. Всем клятвам клятва, если принять во внимание трепетное отношение шпильмана к своему инструменту. Не нарушит. Будем надеяться и верить. А если не верить другу, зачем тогда нужна дружба?
Вот только как ему помочь? Если охрана получила распоряжение не выпускать шпильмана из замка, то просьба странствующего рыцаря может показаться им не слишком убедительной. Даже если рыцарь прибыл вместе с их королевной и сражался на мосту за ее право войти в город.
Но, быть может, слово самой королевны будет значить больше?
Не исключено…
Только бы верные Божидару стражники не вмешались. Иначе без шума не выберешься.
— Ладно. Попробую тебе помочь. — Годимир поднялся на ноги, одернул кольчугу. Зевнул. — Как же я хочу спать…
— Выспаться успеешь потом, — подскочил Олешек. Засуетился, открывая дверь.
— Ага. В могиле, не иначе.
— Да что ты такое говоришь, пан рыцарь!
— Еще не рыцарь, если ты не забыл.
— Да брось ты! Долго ли?
— Смотри, сглазишь — в Загорье найду, — пригрозил драконоборец, выходя в коридор. — Хорошо бы с панной Аделией поговорить. Глядишь, и помогла бы…
— Так в чем дело?
— В чем, в чем… — ворчливо протянул Годимир. — Как ты думаешь, если молодая панянка весь день в седле провела, что она ночью делать должна?
— А не знаю! — хитро ухмыльнулся Олешек. — Иная может весь день на охоте скакать, а ночью… танцевать до упаду.
Словинец покачал головой:
— А я думаю, спит она. Раньше завтрашнего полудня не проснется. А потому мы попробуем стражникам головы задурить. Я им скажу, что ее высочество распорядилась тебя выпустить. Все видели, как я с ней вместе в замок входил. Поверят.
— Поверят? Точно?
