— Узнаю полещука, — перебил его Лойко. — Вот этот, да? Усач?
— Да, рабро. Это пан герба Конская Голова. Его можно назвать идеалом странствующего рыцаря. Как он тут очутился, ума не приложу…
Годимир знал, как тут очутились Стойгнев и Тишило, но молчал. Знал, стоит открыть рот и вновь вырвутся обидные, запальчивые слова. И неизвестно еще, что решит наместник загорского войска. Может и приказать повесить на ближайшей осине, а очень хочется выжить и отомстить Сыдору. Драконоборец еще ни разу так страстно не желал смерти другого человека. Меча под рукой не окажется, есть руки — душить, ноги — топтать, зубы — грызть…
— А второй? — небрежно бросил рабро Лойко.
— Второй — пан Стойгнев герба Ланцюг, — продолжал объяснять шпильман. — Пан Годимир служил у него в Ломчаевке, это тоже под Бытковым, оруженосцем. С ним вместе ходил впервые на войну, против черных клобуков.
— Что они тут делали, Олешек?
— Откуда ж мне знать? — развел руками музыкант. — Может, мимо проезжали? У них, я знаю, вражда старинная была…
— Вот и бились бы, как честным рыцарям пристало, — влез Юран.
— Помолчи, полусотник, — резко одернул его Лойко. Обвел глазами собравшихся. — Всем вернуться к повозкам. Конники — в седло. Вы, — он остановил взгляд на застывших живописной троицей Годимире, Велине и Яроше, — быстро в телегу. Иначе мне придется задуматься, почему это ваши друзья, — холодный прищур переместился на Олешека, — сражаются против армии Момчило Благословенного.
— Вернись. Вернись в телегу… — зашептала сыскарь.
Драконоборец кивнул, подошел к повозке, поставил ногу на ступицу. Сзади прозвучало распоряжение наместника:
— Все тела похоронить, как положено! И сыдоровых, и этих… Рыцарей, гляди мне, не обирай! Закопаешь со всем, что на них!
Топот копыт. Ворчливый голос дружинника, очевидно, назначенного в похоронную команду:
— Ага… «Не обирай»! Тут, опосля разбойничков, найдешь что-нибудь…
Телега тронулась. Заскрипело колесо.
Годимир сидел, уткнув подбородок в колени, с закрытыми глазами и видел перед собой ненавистную рожу Сыдора, перечеркнутую крест-накрест двумя взмахами меча…
Ночью сон никак не шел к драконоборцу. Одна только мысль о Сыдоре, Вукаше, всех прочих загорцах заставляла сжиматься кулаки. Эх, вскочить бы на коня, прорубить путь мечом и прочь! Сперва в Ошмяны, предупредить королеву о измене вожака хэвры… А вдруг она с ним заодно? И пойдет на то, чтобы отдать королю Момчило власть над королевством? Не может быть! А почему, собственно, не может? Он ей что, в душу заглядывал? Да нет же! Нельзя так думать о прекрасной панне! Неправильно это…
Рядом стонал во сне Ярош. Ему в самом деле приходилось тяжело. Днем разбойник еще держал себя в руках, пытался даже шутить, хотя и хватался время от времени за голову, словно раздираемый мучительной болью. А вот ночью… Ночью из его горла вырывались жалобные стоны. Бирюк корчился, пытаясь с головой укрыться видавшим виды зипуном. И самое обидное, что не поможешь другу ничем. В обозе загорцев лекари наверняка есть, но не станут связываться с чужаком, почти пленником.
Темный силуэт, заслонивший звезды, заставил Годимира напрячься и незаметно потянуться к мечу.
Кого это несет?
Неизвестный приблизился, опустился на корточки.
Смазанная тень рванулась справа, послышался негромкий вскрик, хрипение, а потом жалобный стон.
Годимир вскочил.
В двух шагах от него лежал ничком Олешек.
За каким лешим шпильман приперся среди ночи?
Но самое смешное состояло в том, что на спине музыканта сидела Велина. Одну руку мариенбержца она удерживала даже не рукой, а ногой, и судя по перекошенному лицу Олешека, от жесткого захвата его кости начинали трещать. Ладонью сыскарь зажимала шпильману рот.
Как рассудил рыцарь, очень здравая предосторожность.
— Ты что тут делаешь? — наклонился Годимир к шпильману.
Тот вращал глазами, пока девушка не усмехнулась и не отпустила ладонь.
— Руку отпусти, дура… — зашипел поэт. — Сломаешь ведь…
— Сломаю, — спокойно пообещала Велина. — Если еще раз дурой назовешь.
— Ладно, не буду! Прости! — взмолился Олешек. — Только отпусти. Ради Господа, а?
Неспешно и даже с показной ленцой сыскарь отпустила его руку. Музыкант тут же уселся, растирая локоть.
— Разве ж так можно… — постанывал он при этом. — Мне ж без рук никак нельзя. Я к ним, как к людям, а они — увечить…
— Как к людям, ночью не приходят, — веско заметила девушка. — Втихаря. Скажи спасибо, что за руку схватила, а не за голову.
— Спасибо! — с чувством произнес шпильман. — Страшный ты человек, панна сердца рабро Юрана.
— Вот сейчас точно сверну! — Велина слегка наклонилась к нему, и певец в ужасе отшатнулся.
— Перестаньте! — решительно прекратил их перепалку Годимир. — Зачем пришел, Олешек? Беда, что ли, какая?
Шпильман огляделся по сторонам.
— Беда… — передразнил он. — А то вам нужна какая-то беда? Вы сами беда, какую еще поискать…
— Вот допросишься ты, певун, елкина моталка! — Взъерошенный спросонок Ярош подполз поближе. — Говори толком, пока охраннички наши не попросыпались. А то еще заподозрят, чего доброго, что удрать хотим.
— А вы не хотите? — Олешек приободрился, перестал «баюкать» руку и, как ни в чем не бывало, одернул зипун.
— Так… — задумчиво протянула Велина. — Чем дальше, тем интереснее и интереснее… Давай, рассказывай, лазутчик ты мой ненаглядный, а то я за тебя всерьез возьмусь.
— Я-то, может, и лазутчик… — ответил музыкант. — Может, и не очень удачливый и умелый, но из тебя-то сыскарь и вовсе никакой!
— Ах, вот ты как! — задохнулась от возмущения девушка.
Ярош захохотал, уткнув бороду в рукав, чтоб не разбудить половину лагеря. Даже Годимир улыбнулся, хоть на душе было не радостно.
— А что? — невозмутимо подбоченился мариенбержец. — Моих писем ты не нашла?
— Как не нашла?
— А вот так! Не нашла. То, что ты из цистры вытащила, это прикрытие. Для таких сыскарей, как ты!
— Ну, я тебя сейчас! — погрозила Велина, но нападать не спешила. Поэт почувствовал ее растерянность и открыл рот, чтоб добавить еще что-нибудь убийственное, но тут не выдержал драконоборец.
— Еще одна подначка, и я тебе твой острый язык вырву. Ну, почему ты не можешь не издеваться над людьми?
— Потому что… — серьезно ответил Олешек. — Я ведь, как ты, пан рыцарь, справедливо заметил, Олешек Острый Язык из Мариенберга.
— Чем больше я тебя узнаю, тем больше мне кажется, что никакой ты не шпильман и не из какого не Мариенберга.
