– Растолкуй мне, темному, дядя Екимыч! – попросил Митька. – Ты ж, сказывают, не токмо в Якутске, в самом Тобольске бывал!
– А то, паря! – не без гордости ответил бывший писарь. – Слухай суды…
Из пояснений старого крючкотвора следовало, что во времена его молодости – лет тридцать назад – высокое столичное начальство всерьез озаботилось сибирскими делами. По воеводствам были разосланы проверяющие люди, кроме того, было издано множество указов о том, как, с кого и сколько ясаку надо брать. «Кампанья» эта кое-кого сна лишила, кое-кого привела в казенку, под батоги или на дыбу. Пострадал, конечно, в основном мелкий служилый народец. А в итоге все осталось по-прежнему. Нет в Митькином документе решительно ничего нового, это просто требование исполнять свои обязанности и прежние указы.
– В опчем, парень, истина тута нехитрая – не тронь дерьмо, оно и не воняет, – закончил свой рассказ Екимыч. – По законам быть – волком выть. Коли нам с иноземцами по указам обращаться, как жить тада? Коли с нас требовать, так и нам давать надобно! Служат люди, дело государево творят, а жалованье где? Да и како то жалованье?! Коли тебе в год четыре рубля положено, а одежка зимняя тута двадцать рублев стоит, много ль ты наслужишь? Да чо те говорить-та, сам знаешь!
– Знаю, конечно, дядь Екимыч, – кивнул Митька. – Спасибо за науку!
– Ну, тады наливай!
Из Екимычевой заимки уходил Митька не торопясь – спешить ему было некуда. Он не ошибся в своих ожиданиях – пока до реки дошел, три раза его зазвали в кусты, и совершенно даром! В третий раз, правда, трудновато ему пришлось – камчадалки ведь ненасытные, каждая не один раз хочет. Однако за время морского плаванья мужских сил у Митьки накопилось немерено, и в грязь он лицом не ударил. Когда ж хмельная очумелость в мозгах слегка рассеялась, Митька подумал, что затеял он все это не зря – пригодится!
* * *
По реке Камчатке располагался 31 ительменский острожек, а по ее самому крупному левому притоку – Еловке – еще пять. Этот район был наиболее густонаселенным на полуострове. Здешние камчадалы относилось к территориально-этнической группе бурин. С самого присоединения Камчатки на долю этих людей выпала основная тяжесть общения с пришельцами – на их реке русские основали два острога, за их счет они кормились, их силами перевозили грузы. В общем, деваться от них было некуда. И это при том, что жители Еловки издревле считались самыми сильными и воинственными среди прочих камчадалов. Такое тесное общение привело к тому, что ительмены бурин значительно «поумнели» – приспособились жить под постоянным давлением, стали перенимать у русских некоторые традиции – отнюдь не лучшие, конечно. Многие в той или иной мере знали русский язык, успели креститься и получить русские имена. Несколько раз бурин даже участвовали в походах русских для усмирения мятежных авачинских жителей. У многих близкие и дальние родственники жили в холопстве у русских, кое-кто и сам не один год проработал «на хозяина». Немало было и таких, кто махнул рукой на традиции предков и обосновался жить с семьями возле русских острогов и даже пытался строить деревянные избы вместо земляных юрт. Именно с бурин Митька решил начать свою коммерческо-политическую деятельность. Была надежда, что этот народ быстро поймет, что новая, пусть и временная, власть желает поживиться мехами и собирается за них хорошо платить. А местную, прежнюю власть экспедиция не любит и готова принимать на нее жалобы.
Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее обратить внимание в первую очередь на бурин. В остроге Митькина подружка, казачья холопка-наложница, нашептала ему ночью, будто ключевские и еловские главы семей и тойоны зачастили в гости к Голгочу – одному из наиболее авторитетных стариков Еловки. Наверное, они, хи-хи, что-то замышляют! Митька не удивился, что ительменская девица слила ему подозрительную информацию о сородичах, – это было полностью в рамках местных традиций. Молодых ительменок в остроге было много, а похотливость являлась, наверное, их национальной чертой. Следить за верностью своих многочисленных невенчанных «жен» казаки не считали нужным, а потому девицы буквально охотились за русскими, стараясь перещеголять друг друга количеством любовных связей. Отдыхая после удачного соития, женщины любят поговорить. А о чем? Ну, можно попытаться рассказать партнеру что-нибудь интересное. Вдруг он не заснет – начнет расспрашивать. А там, глядишь, еще на раз сподобится! На эту уловку Митька не попался – велел подруге заткнуться и сделал вид, что спит. По прежнему опыту он знал, что прекратить распространение какого-либо слуха можно, лишь объявив его совершенно неинтересным.
Второго октября в Нижнекамчатск прибыл матрос из Большерецка. Его прислал штурман Энзель, добравшийся наконец до Камчатки вместе с командой. Посланец привез манифест о смерти Екатерины I и рапорт штурмана о событиях, происходивших на большой земле в прошлом и этом году. Все снаряжение, оставленное в верховьях Юдомы, ему удалось вернуть в Якутск, а продукты частично вывезти в Охотск. Там он в очередной раз отремонтировал старую «лодию» и отправился на Камчатку. Переплыть Ламское море удалось только со второй попытки. Теперь штурман находится в Большерецке с 22 служителями и больным учеником мачтового дела Иваном Ендогуровым. Провианта для служителей, сообщал Энзель, остро не хватает.
Это была та самая оказия – если б ее не было, то пришлось бы придумывать. Посоветовавшись с офицерами, Беринг решил отправить в Большерецк продовольствие на два месяца и переправить больного Ендогурова в Нижнекамчатск. Пока собирали и грузили караван на Большерецк, Митька, назначенный вожем, решил смотаться на Еловку. Начальству он клятвенно пообещал встретить караван на ее устье или, если опоздает, догнать идущие вверх по Камчатке тяжелые баты.
* * *
Свой маленький, легко груженный бат Митька шустро толкал верх по речке. То здесь, то там по берегам виднелись балаганы, принадлежащие казакам или местным жителям. Работали возле них исключительно ительмены. День заканчивался, надо было устраиваться на ночлег, но оказаться в компании казачьих холопов Митьке не хотелось – обязательно расскажут в остроге, что он путешествует по «чужой» территории. Наконец, уже в сумерках, служилый углядел, как впереди от берега отчаливает катамаран – два сцепленных бортами бата, груженных юколой. «Время позднее, паром тяжелый, мужики гонят его вверх по течению. Значит, это местные и живут они недалеко, – вычислил Митька. – До темноты, наверное, успею добраться».
Как и катамаран, он продвигал свой бат при помощи шеста вдоль берега. Поравнявшись с «рыбалкой», заметил, что там кто-то остался и копошится под крайним балаганом. Недолго поколебавшись, Митька крикнул по-русски:
– Эгей, кто там есть?
Человек распрямился и стал всматриваться в контур гребца и лодки на воде.
– Это я – Саакшом – здесь занимаюсь, – прозвучал довольно чистый женский голос. Фраза была произнесена по-ительменски, но последовало и русское продолжение: – Сы-драствуй, казак!
– По-нашему говоришь! – обрадовался приезжий и направил свой бат к берегу. – Это хорошо! Много вас тут? Чьи будете?
