Серов попытался обернуться на женский голос, озвучивший его тайные, никому пока не ведомые мысли, бритва оцарапала сильней, жжение заставило скривиться, скорчиться…
Именно жжение, собиравшееся где-то в затылочной ямке, а затем вслед за струйками крови стекавшее вниз, запалило в мозгу темную красную свечку, и пациент, рискуя быть зарезанным бритвой сумасшедшего полковника, с силой рванулся и вырвался из рук Цыгана и Марика. Тут же, не раздумывая, он ударил Полкаша кулаком в лицо, тот от неожиданности раскрыл руки, отпрянул, Серов соскочил со стола и, оттолкнув кинувшегося на него Цыгана, побежал к двери. Не добегая двух шагов до вставшего на пути Молдована, он внезапно остановился, сделал вид, что хочет повернуть назад, и, неожиданно нагнув перемазанную йодом голову, ударил опешившего Молдована в подбородок. Молдован упал, Серов тоже не удержался, завалился на бок, припал на одно колено, но тут же вскочил, рванулся к дверям, по дороге оглянулся…
За ним никто не бежал. Враз сникшие Глобурда, Полкаш, Цыган, Лилечка в халатике, «телеведущая» по брови в платке молча стояли на просцениуме у хирургического стола. Не разбирая дороги, Серов кинулся из поганого вертепа, из телетеатрика гнусного вон. Не зная, куда себя деть, он побежал во двор. Йод, щедро вылитый на темечко, затекал в правый глаз, саднила порезанная кожа. По пути Серову попался растерянно на него глянувший Санек, затем какой-то незнакомый санитар…
Во дворе Серова поджидал Воротынцев. Он сразу подхватил готового впасть в слезливую истерику Серова, поволок его к солярам, уложил на них. Больных во дворе – темном уже и прохладном – почти не было.
– Ну, ну… – успокаивал не поддавшегося телетерапии заговорщика бывший лекарь. – Ну, будет! Всё, всё…
– Уехала, стерва… Уе… а меня этим сукам… На съедение… У-у-у…
Серов внезапно перевернулся на живот, стал глухо колотиться пораненным лбом о все еще теплые, таящие в себе веселый, солнечный дух ушедшего дня соляры, стал обрывчато и смутно рассказывать о телетеатре.
Воротынцев пересел ближе, мягко попытался перевернуть Серова на спину и перевернул. Затем так же мягко бывший лекарь переложил обмазанную йодом, не до конца обритую, кое-где только выскобленную голову к себе на колени, стал гладить Серову шею, виски.
– Бежать вам отсюда надо, – вздохнул звонко и сладостно маленький «китаец», – бежать. Хотя, видит Бог, я этого меньше всего хотел бы. Вы, вы… Они ведь вас сразу вычислили…
Расслабившийся было Серов опять напрягся.
– В вас есть что-то от юродивого, поверьте! (Серов расслабился вновь.) И они это чувствуют и изничтожат вас, конечно. Не Россия сошла с ума. Сошла с ума интеллигенция. А сумасшествие, любой вид его: будь то паранойя с ее несмолкающим бредом, будь то маниакально-депрессивный психоз, будь то сама королева душевной гнили – шизофрения, так вот, сумасшествие всегда противоположно «божеволию» или, по-московски, юродству.
Именно поэтому нынешние интеллигентные психи (да, да, теперь мы не диссиденты, мы психи, и психи, уверяю вас, настоящие!) объявили на всех уровнях войну высшей правде юродства. Зато «с ума сбродству» жалкому, зато «с ума сшествию» нагленькому дан зеленый свет! Сумасшедших выпускают из больниц. Берут в правительство. Они играют в кино, шастают по улицам целыми толпами и поодиночке. Они, они, а не нормальные люди определяют ныне дух и колер России! Кстати, знаете как я в самом общем виде классифицирую сумасшедших?
Воротынцев нежно засмеялся.
– А вот как. Сначала – идиоты, имбецилы. Они – следствие человеческих грехов и длительных кровосмешений, они – отголоски дохристова, дикого, зубодробительного, а потому стремительно ветшавшего мира.
За идиотами следуют обыкновенные, банальные психи. Их появление на Земле – следствие цепи предательств и преступлений. Это опасный, дикий и самый распространенный вид. Он хорошо укрывается за обычной нормальностью, за поверхностным здравым смыслом. Этого вида надо остерегаться, как огня, потому что он часто незамечаем, неразличим…
И, наконец, третий вид, к которому, возможно, относитесь вы, отношусь я. Это – «божевольные». То есть получившие волю не быть поверхностно разумными! Получившие волю быть сверхразумными. Понимаете?
Воротынцев разволновался, вскинул вверх маленькие ручонки. Но быстро и успокоился.
– Ну-с, хватит об этом… Я начал об интеллигенции. Интеллигенция тоже, как это ни странно, имеет три пути: самоуничтожение и холуйство – вот первые два. А третий… Третий – это единственно достойный нашего времени путь, путь прекрасный и неуничтожимый, путь к юродству. К якобы «низким» действиям и высокому обличению, путь к великому имморализму! Но интеллигенция этим путем не пойдет! И не надейтесь! А вот нас, за то, что вы в себе этот путь, как возможность, носите – уничтожат. Но я… Я спасу вас… Я ведь с первого взгляда вас отметил… Я знаю средство…
Одна рука Воротынцева продолжала оглаживать голову Серова, чуть покачивающуюся на сильно истончившейся за прошедшие несколько дней шее, другая – легла больному на бедро. Затем рука перекочевала на живот. Она оказалась слишком близко к низу живота, чтобы оставить какие-то сомнения в намерениях маленького «китайца».
Серов вздрогнул. Во всякое другое время он, ненавидящий всяческих извращенцев, просто-напросто дал бы лекарю в ухо. Но сейчас… Какая-то полумгла приязни, какой-то тончайший туман благодарности выстлал скользким императорским шелком нутро больного, и он от этой неожиданной приязни и благодарности к примостившемуся рядом маленькому «китайцу» согласно всхлипнул.
Воротынцев вдруг встал. В темноте бывший лекарь в своем длинном халате показался совсем хрупким, молодым и небезразличным.
– Если я вам неприятен, я уйду… – маленький «китайский» оркестр: соловей, стеклянная дудочка, тонкий стебель цветка – зажурчал в голосе вставшего.
– Нет. Зачем же… Приятен! – назло всем, назло себе прежнему просипел Серов.
Воротынцев поспешно сел на соляры обратно: – Любовь нас спасет… Калерия Львовна уехала… Но я… Я ведь здесь… Даже такая, любовь лучше, чем ничего… – звенел голосок бывшего лекаря…
И Серов, совершенно неожиданно для себя, тем же самым движением, что и маленький «китаец» минуту назад, огладил Воротынцева.
– Нет. Меня не обманешь. Вы меня еще не любите! – протянул вдруг печально бывший лекарь. – Впрочем… – хихикнул он, – к любви мы всегда успеем вернуться. Хотя бы завтра… А пока вот вам таблеточка настоящая, не хосяковская – и в палату! Упросите Клашу порезы ваши и ранки промыть! Да, кстати, возьмите вот книжечку, если будет возможность, гляньте…
– Мне в палату нельзя. Я здесь… Они меня там в порошок истолкут… – мялся Серов, вертя в руках крохотную брошюрку под названием «Школа юродства». Автор на брошюрке указан не был, кем она издана – тоже было неясно.
– Можно, можно. Они побоятся. Вы тем, что убежали, тем, что нарушили волю всесильного Хосяка и этим подорвали веру в него, – вы их до беспамятства ошарашили! Да они к тому ж программку свою, как я понял, выполнили почти полностью. Все, что надо, с вами проделали. Дальше – дело Хосяка. Они ведь от программки ни на шаг! Здесь с этим строго. Да и ночь наступает… Сейчас овец заблудших со двора погонят…
