– Академ Ной Янович, – представился человек-обезьянка. – Доктор наук…
Давно! Давно отгремело то время, когда бегал Ной Янович по этому же или похожему на этот двору с одноколесной, опасно кренящейся то в одну, то в другую сторону тачкой и так же напевно, но, правда, с чуть заметным присвистом, с гнездящимся где-то в глубинах голоса и с трудом сдерживаемым ужасом кричал:
– Марр! Марр! Марр разбит!
Давно ушло и время другое, когда Ной Янович, посвятивший яфетической теории Марра первую четверть своей нескончаемой жизни и в один день сошедший с ума после разгрома этой книги отцом языкознания, мерно и медленно, сутками напролет плакал, вызывая из глубины забвения призрак своего знаменитого предшественника: блестящего ученого и великого путаника. Давно уже перестал он вопрошать сурово проводников железной дороги и туповатых степных копачей, а также грубых сборщиц стеклотары и перепачканных в синьке базарных инвалидов: «Вы не верите в праязык? Не верите, что он существовал? Ну так теперь вы поверите!» И в доказательство существования праязыка вываливал наружу свой, в мелких красных пупырышках язык, а затем почти силой заставлял ничего не кумекавшего в праязыках собеседника заглянуть поглубже в открытый, иногда, как казалось, дымящийся рот. И собеседник, заглянув в широко раззявленный рот, видел нечто необыкновенное.
Необыкновенность была в том, что Ной Янович обладал редким, ныне почти не встречающимся атавистическим признаком: у него было два языка. Второй язык – собственно, не язык в полном смысле, а неотмерший языковой отросток, узко и остро торчавший над языком основным и на нем же крепившийся – и придавал голосу Ноя то характерное, напевно-свистящее звучание, которое бросало чувствительных людей в дрожь, заставляя припоминать некогда слышанный их предками, ломающий ветки посвист, а вслед за посвистом сладко убалтывающий говорок оголодавшего змия.
Но и время показа двух языков для Ноя Яновича прошло. Давно был выписан двуязыкий с коробящей медиков историей болезни человек из психбольницы, давно, очень давно поселился здесь же рядом, в поселке, притертом боком к больничному городку. Поселился в домике, прикупленном на деньги добрых, но брезгливых, не желавших отчего-то жить под одной крышей с доктором наук родственников. Давно! Давно минуло все это! Но страсть к выкрикам и тесному общению с удаленными от науки людьми Академа не покидала.
– Я к вам-таки с поручением. От Калерии Львовны. Она вам убегать категорически не велит! Она боится, что, пока ее нема, вы сбежите, и передает вам: Хосяк все одно поймает! Он ловит всех, всех! Всех, кто сбегает, и всех, кто только думает сбежать! Вот что она вам передать велела… Но вы обязательно убегайте! Смывайтесь! Я сам, сам помогу вам… И спрятать вас могу… У себя… В домике… А потом…
Серов хотел возразить, что нет никакой возможности достать новую одежду или выцарапать со склада свою, что паспорт и деньги тоже на складе – но, вооруженный опытом прошедшей ночи, лишь вопросительно глянул на сморщенного Пана. А тот снова защелкал, засвистал, зашелся в змеино-соловьином клекоте:
– О майн готт… Ни-ни! Ви мине ничегошеньки не отвечайте… Ви послухайте, я сам, что надо, скажу.
Подошел за накидочкой больной. Академ замолчал.
– Я интеллигентных мущин сразу вижу, – доверительно продолжил он через минуту. – А шо интеллигентам у Хосяка делать? Он их сразу – в дураки, в олигофрены, хи-хи… Слухайте! Послезавтрего я к вам зайду… – соловьиный напев ушел, остался тихо-звенящий змеиный посвист. – Так от! Зайду трудотерапию проводить! Я же не Хосяк вам! Телетерапию проводить мне ни к чему! Так от! Зайду я к вам в палату… А будет дождь. Будет, будет, не перебивайте! Чуют мои кости… Зайду я к вам… И ваши психи враз заноют: «Ной Янович, мне накидочку! И мне! И мне!» А я как гаркну: «Цыц, голота! Я коврик принес. Ну, хто хочет?» А коврика никто брать не захочет, работы много! Они, как псы побитые, и отойдут. А я тогда скажу: «От я новенькому коврик дам!» И вы так это нехотя, может, даже матюкаясь, пакет с ковриком возьмете. А там – документ. Хочь и паршивенький, а документик! И курточка, и штанишки!.. Как раз на вас подберу… Вы их на другой день перед тем, как в баню пойдете, заместо чистой пижамы и белья в полотенце широкое заверните! Полотенце домашнее, скажете! А если санитар вдруг спросит, зачем полотенце небольничное, вы ему отвечайте: «Так хочь жопу как след вытру, Молдован Иваныч!» Он засмеется и отстанет, а не отстанет… Только отстанет, отстанет Молдован! А вы… Вы, когда все мыться будут, и выскользнете. Как мыло! Пока они хватятся…
Внезапно Ной Янович исчез под столом.
Серов недоуменно обернулся. Медперсонала рядом не было, больные, пользуясь отсутствием Хосяка и Калерии, а также полным равнодушием, которое проявлял ко всему, кроме «телетеатра», Глобурда, валялись на солярах, ходили кругами, потихоньку дрались, обливали друг друга какой-то дрянью, кидались шахматными фигурками.
Кудрявая голова Академа вынырнула из-под стола только минуты через три.
– Уф! Собака! Думал, собака во двор забежала. Собак я страх как боюсь! А ви зачем оглядываетесь? Если ви будете такой нервный, ви-таки мне все испортите. А я хочу, хочу, чтобы вы отсэда сбежали! И доносить на вас не буду! Ни-ни! Вы таблетки пьете, чи шо? Выплюньте сейчас же! Ви слышите? Ви меня слухайте, я ученый, до говна припеченный! – Ной Янович опять захохотал, тихо сказал «До послезавтра», выскользнул из-за стола и побежал со двора вон, победно крича: – Марр, Марр, яфетический призрак! Явись!
Серову стало весело. «Убежал оттуда, убегу отсюда. Просто колобок какой-то! Бегство как средство от Калерии и Хосяка? Бегство как средство от прокурора? Бегство как способ жизни?»
Выходило – забавно, но как-то нелепо…
Во двор вышли, зевая, два санитара, за ними шла молодая женщина-врач Полина Всеволодовна. А Серова взял под локоток, поволок настырно в глубину двора неугомонный Воротынцев.
– Что вам сказал Академ?
– Предлагает бежать, обещает принести одежду.
– Странно. То же самое настоятельно рекомендую вам сделать и я. Да, да! Бежать! И немедленно. Иначе вас тут угробят инсулином или чем-нибудь другим. Вы подозрительный, вы лишний.
– Я все-таки знаком с Калерией. И потом… Мне здесь вчера ночью впервые понравилось… Хотя я понимаю: добровольный приход в больницу – ошибка… Но, может, бежать отсюда – такая же или еще большая ошибка? Вот пусть Каля приедет… Вот ночь настанет… Тогда… Тогда, может, роль моя в этой жизни для меня самого прояснится…
– Не валяйте дурака! Нашли время интеллигентничать! Вы не интеллигент, вы потенциальный юрод! А здесь вас предназначают совсем для другой роли. Вы, может, не в курсе, но Калерия с Хосяком – давние любовники. Кроме того, – единомышленники. Она, извините, поигралась вами – и все, и баста! Против Хосяка она ни за что и ни при каких обстоятельствах не пойдет. Что еще говорил Академ?
– Сказал: они боятся – я убегу. Потому и послали его предупредить: побег напрасен. Все как на духу рассказал. И тут же сам предложил бежать…
