А Жаклина была вообще далека от мысли о новом замужестве. Она не обращала внимания на мужчин, посещавших дом, и в их знаках внимания видела лишь сочувствие ее ужасному горю. Личная жизнь, думала Жаклина, для нее кончена. Она решила навсегда остаться вдовой. Ее поведение пресекало всякую возможность ухаживания.
Симон был любовником Изабеллы, испортил, как считала Жаклина, жизнь ее кузине, и к тому же, если верить слухам, он был также любовником последней возлюбленной ее собственного отца. Словом, у Жаклины имелись основания считать Лашома человеком безнравственным. Кроме того, она еще хорошо помнила его в роли скромного преподавателя университета, который в поношенном пальто являлся несколько лет назад на улицу Любека. Вместе с тем Жаклина отдавала должное стремительному возвышению Симона, ей нравилось беседовать с ним, и она считала его человеком умным, даже более умным, чем он был на самом деле.
Несколько раз в доме Шудлеров Симон сталкивался лицом к лицу с Изабеллой. Оба держались естественно и непринужденно. Прошло достаточно времени для того, чтобы они могли делать вид, будто забыли о своей былой связи. Но иногда темные глаза Изабеллы подолгу останавливались на лице Симона, а он с учтивым спокойствием выдерживал ее взгляд.
Изабелла замечала, что Симон слегка лысеет. С некоторой досадой она наблюдала за тем, как он ведет себя в присутствии Жаклины: ей была отлично знакома эта его манера.
– Симон влюблен в тебя, – сказала она как-то кузине.
Та пожала плечами.
– Не говори глупостей.
* * *
Однажды, незадолго до дня рождения Жана Ноэля, Жаклина, увидя спустившегося к завтраку барона Зигфрида, с удивлением воскликнула:
– Дедушка! Что вы с собой сделали?
Старик сбрил свои бакенбарды.
– Я решил… пф-ф… не отставать от моды, – сказал он, улыбаясь.
Он пребывал в полном восторге. Но вид у него был отталкивающий. Внезапно лишенное привычной для всех густой, как шерсть, белой растительности, лицо его выглядело непристойно оголенным. Прежде, по крайней мере, можно было говорить, будто он похож на Франца-Иосифа, теперь же его физиономия с огромным, переходящим в лысину лбом, распухшими багровыми веками, фиолетовым носом, впалыми висками пугала своим уродством. Казалось, за стол уселся ощипанный старый коршун. Все были подавлены.
– Как странно, – проговорил старик среди наступившего молчания, – мне нынче ночью привиделся… пф-ф… эротический… сон. Будто я нахожусь в Вене и меня окружают… пф-ф… шесть голых женщин. Не понимаю, как могут сниться такие вещи в моем возрасте!
После завтрака старик не стал против обыкновения отдыхать и направился прямо в детскую к своим правнукам – время от времени он доставлял себе такое развлечение, но обычно делал это после обеда.
При виде старика Мари Анж и Жан Ноэль переглянулись и вздохнули. Им была знакома требовательность прадеда; кроме того, его непривычно голое лицо устрашало их.
Жан Ноэль рисовал цветными карандашами великолепную парусную лодку. В верхней части листа он старательно вывел: «Для папы».
– А ну-ка! Брось рисовать… пф-ф… сыграйте лучше в шашки, это куда интереснее. А я посмотрю… пф-ф… какие вы сделали успехи, – приказал старик.
Дети покорно взяли шашечницу и начали игру. Барон Зигфрид уселся рядом с ними; низко склонясь над столом, почти касаясь носом доски, он внимательно следил за правнуками. Дышал он все так же тяжело, как и во время разговора, но не произносил ни слова.
С ним происходило что-то непонятное, недоступное пониманию детей и все же переполнявшее их тревогой.
– Поцелуй меня, – внезапно сказал старик Мари Анж.
Преодолевая отвращение, девочка покорно встала и приложилась губами к морщинистой щеке старого коршуна.
– А теперь продолжайте играть, – приказал прадед.
Желая как можно скорее избавиться от пристального взгляда налитых кровью глаз, как можно скорее освободиться от необходимости слышать это хриплое дыхание, которое с каждой минутой становилось все более шумным и пугало их, дети принялись играть быстрее, подставляли друг другу шашки, брали по три-четыре шашки подряд. Внезапно старик выпрямился.
– Маленькие болваны!.. Пф-ф… Маленькие болваны!.. Пф-ф… – закричал он. – Играть не умеете!.. Пф-ф… Ничего вы не умеете… ничего… ничего…
Швырнув шашечницу на пол, он стал колотить по ней тростью.
Лицо старика побагровело. Он сорвал с себя воротник, глаза у него вылезли из орбит, и не успели дети добежать до дверей и позвать на помощь, как их прадед тяжело рухнул на ковер, ударившись об пол затылком.
Не приходя в сознание, старый барон умер той же ночью.
Обряжая под бдительным оком госпожи Полан покойника, камердинер Жереми заметил:
– Как досадно, что господин барон вздумал сбрить бакенбарды именно сегодня. Теперь у него не такой представительный вид.
* * *
Смерть отца поразила Ноэля Шудлера, пожалуй, больше, нежели смерть сына. Душевная тревога, которая уже несколько месяцев не мучила его, вновь охватила банкира. В эти скорбные дни он в полной мере оценил преданность Симона.
– Подумать только, через четыре года ему бы исполнилось сто лет, – повторял Ноэль. – Вот и свершилось. Отныне меня станут именовать «старый Шудлер». Это всегда случается внезапно, когда меньше всего ждешь. Впрочем, шестьдесят восемь лет – немалый возраст, сам уже начинаешь чувствовать себя стариком.
Мало-помалу он со вкусом начал пересказывать собственные воспоминания, воспоминания старого Зигфрида и еще более давние истории. Облик его деда, первого барона Шудлера, изображенного на портрете в костюме придворного, отчетливо вставал в памяти Ноэля. Банкир теперь часто говорил о нем.
– Однажды, когда мой дед и отец, – начинал он, – обедали у князя Меттерниха…
Он жалел, что так и не собрался заказать собственный портрет.
– Сколько прекрасных возможностей я упустил! Вы только подумайте, ведь я был знаком с Мане, знавал Дега, встречался с Эннером в самом начале его карьеры, а потом с Эли Делонэ. Делонэ с превеликим удовольствием занялся бы этим!
В конце концов он остановился на молодом художнике, которого ему порекомендовал Симон: Шудлеру понравилась классическая манера этого живописца.
Он решил оставить свое изображение на память Жану Ноэлю, и ему хотелось, чтобы это было сделано теперь же, пока вид у него достаточно импозантный. Ноэль позировал художнику в своем кабинете.
Портрет барона Шудлера, управляющего Французским банком, человека гигантского роста, стоящего, опершись о край тяжелого письменного стола в стиле Людовика XV, должен был красоваться на ближайшей выставке. Как-то во время сеанса Ноэль спросил художника:
– А что, если бы я дал вам хорошую фотографию своего сына, могли бы вы написать его портрет?
