— Здравствуй, Лаврентий… Ну, как добрался?
— Это что же, выходит, я умер, что ли? — изумленно спросил Его Человек.
— Все мы умрём, да… — меланхолически отвечал ему собеседник. Потом чуть прищурил на Человека свои желтые, тигриные глаза, сказал ему строго:
— Но всё равно! Я тебя так рано нэ ждал.
— Почему? — довольно глупо спросил в ответ Человек и тут же устыдился своего вопроса. Хозяин лучше знает — причем про всё на свете. Рано, это значит — рано.
— Ты ведь большевик? — задал риторический вопрос мужчина средних лет в сером полувоенном кителе и мягких сапожках. — А ми, болшевики, нэ можем умерэть просто так, раньше, чем исполним свой партийный долг перед Советским Народом!.. Так что давай, дарогой, возвращайся…
— А потом…
— А потом снова приходы… Вина красного с тобой выпьем, да…
— Как скажешь, но… Можно мне задать один вопрос? — стеснительно опустил глаза Человек.
— Хоть два, — усмехнулся в усы старший из собеседников.
— Слушай, Отец, мы ведь с Тобой такие — э-э-э, вовсе не святые… А почему тогда мы сейчас не в аду?
На этот раз Он сердито нахмурился, задумчиво пососал свою знаменитую трубочку («Как хорошо, что я её Ему в гроб догадался-таки положить», — мысленно порадовался за Него Человек), и ответил, с глубокой печалью и гневом:
— Вот, Лаврентий, пасматри на меня — сижу это я здэсь… яблоки чищу… вино пью… трубку куру… Мэрилин Монро от смертной тоски поёбиваю… ЭТО ЧТО ЖЕ, ПО-ТВОЕМУ, РАЙ?!
И потом Он в сердцах весьма крепко выразился — так, как обычно любил богохульствовать Его отец, грузинский сапожник Виссарион, в очередной раз проклявши немилосердно жестокого Верховного Судию…
Где-то. Когда-то.
Человек открыл глаза…
Шёл дождь, мелкий и холодный.
Мимо маленькой, подмосковной («Откуда знаю?») платформы Коренёво пролетела, не останавливаясь, последняя электричка… Какая-то странная, неизвестной ему конструкции, с округлой, обтекаемой оконечностью головного вагона.
Рядом, на мокрой лавочке, лежала мокрая газета…
Человек достал из кармана мокрого пиджака пенсне, надел — и, близоруко щурясь, прочитал: «Правда. Орган Центрального Комитета КПСС. 18 августа 1991 года».
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Окрасился месяц багрянцем…»
Однажды на праздничном концерте в Большом театре в программу были включены грузинские танцы…
Товарищ Сталин внимательно посмотрел выступление артистов, вежливо похлопал и сказал:
— Мне, русскому человеку, это всё чуждо!
Больше грузинские песни и пляски при его жизни на мероприятиях такого уровня не исполнялись…
19 августа 1991 года. Ноль часов восемнадцать минут. Посёлок Коренево Люберецкого района Московской области
«Вот сволочи, а? До чего обнаглели!»
Товарищ Берия прекрасно, в один момент, просчитал ситуацию…
Это делается так.
Берётся подлинный номер газеты — например, той же «Правды», электрографически копируется, и часть статей заменяется отпечатанным тем же шрифтом и тем же кеглем вражеским материалом… Видал он в Отечественную подобные издания!
Тогда этим занимался «Абвер-аусланд»… Но сейчас — кто? «Интеллидженс»? «Управление специальных операций»?
Но какие наглецы! Прямо вот взяли и на лавочке оставили… А утром какой-нибудь работяга, не проснувшийся ещё, возьмёт, в электричке прочитает. Да ещё и в цех с собой принесёт!
Хорошо, если там профорг или парторг хорошие…
А ведь так и проскочит вражья пропаганда!
Потому что ничем, кроме вражеской агитации, этот номер быть не мог.
Две КПСС, скажите на милость, а? Вторая причём — на какой-то странной «Демократической платформе».
Да для России-матушки, по его личному мнению, и одной-то, честно говоря, многовато!
Шлёпая в темноте по лужам («Холодно, а? Чёрт возьми! Холодно, а! Да ведь я и впрямь живой! Холодно, холодно!! Какая радость… И жрать так хочется, будто полвека не шамал…»), Берия спустился с засыпающей платформы. Впереди и справа вроде бы тянулось шоссе.
Аккуратно свернув вражескую газетёнку («Эх, жалко, помну, улика ведь! Ничего, Володарский
[3]
расправит!») и сунув её в карман, Лаврентий Павлович, скользя в темноте по суглинку, пробирался меж высоких деревянных заборов, за которыми упоительно лаяли («Живые!») дворняги.
По деревянным мокрым ступенькам короткой лестнички спустился к мокро блестевшему асфальту.
У бетонной коробки — судя по всему, автобусной остановки («Богато живут! Это хорошо… в наше время павильоны деревянные были») стояла легковушка неизвестной ему марки («Не „Победа“… не ЗиС… не МЗМА… трофейная, что ли?»), из открытой дверцы которой что-то бумкало и блекотало — неужели мелодия?
Ну и вкусы.
В чёрной тени, которую обильно отбрасывал навес, закрывая какой-то мёртвый, ртутно-сизый свет уличного фонаря, кто-то с сопением возился.
Берия, деликатно отвернувшись, собирался пройти мимо («Ну и нравы у потомков…»), но…
Из-под навеса до него донёсся тоненький, совсем девичий, полузадушенный голосок:
— Дяденька, помогите…
Резко затормозив, Лаврентий Павлович крутанулся к остановке, близоруко прищурился.
В распахнутой на волосатой груди рубахе, из-под которой виднелся громадный, как бы и не поповский наперсный крест, ему навстречу шагнул азербайджанец. Вот только не надо меня спрашивать, как Берия это определил.
Вы же не спутаете одногорбого верблюда с двугорбым, правильно?
— Ара, ти кюда шёл? — раздался наглый, развязанный голос азербайджанца.
— Да вот, в Москву хотел бы добраться. Не подбросите? — включил дурака Лаврентий Павлович, бочком подбираясь поближе к пока еще живой тушке хулигана.
— Я тибя сичас вверх пидброшю и на свой хюй насожу…
— А зачем хамить-то? Сказал бы просто — нет! — укоризненно покачал головой не любящий хамов Берия.
Второй азербайджанец, удерживающий в углу остановки девушку («Слушай, какую там девушку? Совсем ребёнок..»), недовольно заметил:
— Ара, давай уже замочи скорей рюсски козлина, а то эта рюсски пилять миня кусаить…
— К сожалению, ребятки, я не русский!
— Чиво?!
— Мингрел я… — и, резко выбросив вперед левую руку, Лаврентий Павлович одновременно сделал полушаг вперёд, перенося всю тяжесть тела на левую же ногу… Открытая ладонь Берии с поджатыми пальцами снизу вверх врезалась в нос первому кавказцу, а потом Лаврентий Павлович резко развернул корпус, и его правая рука воткнулась согнутыми в клюв пальцами в солнечное сплетение преступника. Кавказец хрюкнул и послушно согнулся, и тогда Берия нежно взял его за мохнатые уши и с хрустом насадил переносицей на своё колено.
