— Да, — мечтая, чтобы на этом успокоился и не мешал страдать, подтверждаю, что слез именно с этого поезда, другого все равно там нет, о чем он должен быть прекрасно осведомлен, на то и таксист. Мне что, орден ему выдать, если он две фразы на русском знает, или я должен проникнуться доверием?
— Бесполезно туда ехать, — переходя на немецкий, сообщил таксист. — Это же ваш корпункт?
— Да, а что?
— Рождество, — объяснил он мне снисходительно. — Выходные. Магазины еще работают, а кроме них и нас, таксистов, все уже гуляют. Потом вообще два дня нерабочих. Гостиницы все забиты, у нас в январе должен состояться объединительный съезд Народной и Крестьянской партий, вот и съезжаются заранее. Или в посольство надо ехать, или…
— Или куда? — с детской обидой на жизнь спрашиваю. Спать на коврике в прихожей посла, пока он вернется после отдыха, мне как-то не хотелось.
— У моей сестры можно неделю-другую пожить. Муж погиб на стройке, двоих детей тянет, она будет рада сдать комнату на время. А я помогу. Если требуется, всегда к услугам. — И он вручил мне визитку с телефоном и именем. Хольт Блюхер. Хорошо, что он не русский и не большой начальник. Так бы и звучала его замечательная фамилия с ударением на второй слог. Его бы в приличное общество никогда не пустили.
— Комната отдельная?
— Проходная, но никто не зайдет, гарантирую!
Я представил себе эти страсти с чужими детьми, орущими под дверью, и безнадежно спросил:
— Сколько?
— Я знаю, у русских денег немного. Если они, конечно, не капиталисты, — водила подмигнул, — но эти на моем такси не поедут, у них лимузин имеется. Двадцать марок за неделю, с питанием, и если надо, постирает.
Немецких марок у меня всего сотня на все про все — больше газетная бухгалтерия не расщедрились, — и неизвестно еще, как дальше повернется. Это такая сумма средней зарплаты квалифицированного работяги в Германии, и наша налоговая полиция, или кто там утверждает эти инструкции, решила, что для жизни праздношатающихся русских вполне достаточно. Мне еще по высшим ставкам командировочные расценки выписали, а остальным и в таком размере не положено.
Зато у меня осталось, на долгую и приятную память о пойманных английских военнослужащих, почти тридцать фунтов бумажками и мелочью из их карманов. Были еще и египетские фантики, но я их потратил очень давно, в Порт-Саиде. Естественно, я никому о трофеях не сообщал и ни в каких декларациях не отражал: нема дурных. Военная добыча — святое дело. Это еще Пророком в Коране зафиксировано.
Я попытался мысленно пересчитать. Один английский фунт стерлингов — это почти сто русских дирхемов и чуть больше двадцати немецких марок. А трехкомнатная квартира, без присутствующих в соседней комнате хозяев, в Америке стоит в месяц пятнадцать долларов. К шайтану США, мне там не жить, запало в память от Насти. Они там снимают вскладчину. У нас цены ниже, но не настолько же, чтобы сотню за такое жилье выбрасывать. Надо было заранее поинтересоваться ценами на жилье, а не надеяться на вечно спасающий авось.
— Чего? — грозно спросил я, с неподдельным изумлением по поводу расценок.
— Десять, — быстро сказал он.
Хрен с ним, пусть наживается. Неделю я выдержу в гуще народной. Надо внедряться и выяснять настроения.
— Но с нормальным трехразовым питанием! Праздник, — внушительно сказал, как будто мне не до одного места. Мне на их христианские праздники плюнуть и растереть.
— Обязательно. Она хорошая баба, — последнее слово он опять сказал по-русски, — и будет стараться.
По дороге то и дело попадались группы марширующих немцев. В форме и без формы, они одинаково самозабвенно отбивали подошвами и самозабвенно орали патриотические песни. Воистину германцы сходят с ума, как только раздаются звуки маршей. Ни отвратная погода, ни мелкий снег, сыпавшийся с неба, не мешал им левой-правой, исполняя хором Deutschland über alles!
[28]
Очень хотелось вылезти и спросить, какая именно Дойчланд их так вдохновляет — Габсбургская, Гогенцоллернская или народно-расистская, — но я благоразумно воздержался. Еще в детстве мне популярно объяснили, что у немцев атрофировано чувство юмора от рождения и навсегда вставлено послушание законам. Как прикажут, так и будет.
Проспавшись, я принюхался и уловил знакомые запахи вареной капусты и жарящегося мяса. Это дело ни с чем не перепутаешь. В австрийских окопах всегда воняло по-другому. Ночью вполне можно было ориентироваться по запаху.
Сел на жалобно заскрипевшей пружинами узкой кровати, с непременными железными шарами на спинке, убедился, что настроение хорошее и имеется аппетит. Желудок приветственно заурчал. Все в полном порядке. Давно со мной такого не случалось. Похоже, уже возраст подобрался незаметно, и надо хорошо следить за дозой.
Я с наслаждением потянулся и принялся знакомиться с апартаментами. Замечательная двухкомнатная конура на тридцать шесть квадратных метров, включая миниатюрную кухню, целиком заполненную газовой плитой при полном отсутствии водопровода и унитаза. Хозяйка оказалась не старой еще женщиной со страшно усталым лицом, а детки — двумя парнями шестнадцати (Пауль) и восемнадцати (Вилли) лет. Воду берут из колонки на улице, а свои дела справляют в общем туалете там же. Или в горшок (предоставляется в счет оплаченных услуг), с последующим выносом самостоятельно постояльцем. Меня это не особо смутило — и не такое видел, а вообще я не барин, а привычный к житейским трудностям герой. Как заходишь в обычный русский общественный туалет на железнодорожном вокзале где-то в провинции, глаза начинают слезиться от запаха хлорки. Нет, я понимаю борьбу с болезнями, но ведь можно и до обморока чувствительных довести таким количеством очищающих средств.
Они не первый раз сдавали на короткое время свою комнатку. Правда, я был первый иностранец, угодивший в гостеприимные объятия. Обычно подселялись приезжие на день-два, не желающие тратить деньги на гостиницу. Жизнь была достаточно тяжелой, и Депрессия не желала прекращаться уже третий год. Становилось все хуже и хуже. Страшно выросла безработица, и двое молодых и здоровых парней не могли найти даже временной работы. Кормились они только за счет работающей прачкой матери, что миллионов не приносило, и вот в последний год научились ловить приезжих. Не каждый раз везло: таких умников было достаточно много, а у кого из гостей Берлина имелись приличные деньги, находили себе место получше. Так и перебивались с хлеба на картошку. Обычное блюдо — Eintopf. Это такой густой суп, заменяющий сразу и первое, и второе блюдо.
Мясо было куплено на мои, полученные авансом, деньги и жарилось тоже для меня. В этом смысле все семейство было страшно честным, истинно по-немецки. Попросить на пару марок больше за постой — это нормально. Обмануть честно заплатившего жильца не позволит совесть. То ли дело — наша широкая русская душа. Меня на фронте денщик не стеснялся объедать, за что и был бит, но так и не осознал за что. Он это воровством не считал. У барина (в смысле у меня) все равно больше, чем у него, так что не обеднею. А что мы ели одинаковые порции с одной и той же полевой кухни и офицерский доппаек был банка рыбных консервов, пачка печенья в неделю и с этого не разжиреешь, ему в голову не поступало. На всю жизнь усвоил, что у помещика спереть не грех. Да! Еще сигареты, а не махорку выдавали.
