– А уж охота-то была, господин маркиз, и мечтать не надо. Я доложу нынче вечером господину маркизу, покажу на макете. И госпожа графиня, как всегда, прискакала первой, вместе с собаками. А господин граф, к примеру, так хорошо вел всю охоту вначале… Правда, видно было, как он всей душой старается заменить господина… неизвестно, куда он делся.
Лавердюр снова надел челюсть и будто помолодел.
Подъехало несколько машин и экипажей. Из них вышло значительное число всадников, давно уже спешившихся.
Маркиза окружили и поздравляли, словно по случаю крупной победы или большого семейного праздника.
– Ах! Дорогой Урбен, какой великолепный получился у тебя день ангела: ты можешь радоваться, – говорил тучный Мелькиор де Дуэ-Души.
Каждый был доволен собой и другими, каждому хотелось проявить дружеское расположение, говорить приятные вещи.
– Лавердюр, – воскликнул маркиз, – принимайте оленя. Я не люблю, когда животные страдают.
Лавердюр сел в лодку, которую Карл Великий погнал по пруду с помощью шеста.
«О Господи! Сделай так, чтобы ничего не случилось!» – молилась Леонтина Лавердюр. Она видела, как олени в агонии переворачивают лодки. Но тогда Лавердюр был молод.
Вся дорога к пруду была забита зрителями. Длинноносые мелкопоместные дворяне, спешившись, распрягли лошадей и принялись растирать себе ноги и поясницу. Наступила глубокая настороженная тишина, в которой слышалось скольжение лодки по воде.
Лодка и олень несколько мгновений плыли бок о бок, точно два сооружения, готовых сомкнуться. Затем Лавердюр левой рукой схватил оленя за хвост и дважды вонзил нож ему в бок. Животное на полкорпуса выскочило из воды и тут же рухнуло обратно: рога завалились, подобно сломанной мачте, и поверхность пруда вокруг них ярко окрасилась кровью.
Лавердюр, стоя, снял шапку, а на берегу снова затрубили в рог.
Пиршество собакам устроили перед замком в нескольких шагах от того места, где утром проходило благословение. Куски разрубленной туши разложили на лужайке. Плантероз, старик лесничий, взял голову оленя и принялся раскачивать ее на глазах у своры, сдерживаемой хлыстом, затем стянул «скатерть» – кожу животного, прикрывающую груду окровавленных внутренностей. И собаки жадно набросились на них.
– Жаклин! Жаклин! – позвал маркиз. – Пойдите сюда. Так кому все-таки мы воздаем почести? Скажите-ка мне, кто у нас тут.
– Ах! Дорогой маркиз, – сказал Жилон, – сегодня у нас такой замечательный предводитель команды, и мне кажется, все право за ним.
– Кто это?
– Один из самых замечательных предводителей команды. Правда, Жаклин?
– Да, да. Безусловно, – с улыбкой ответила она.
– Но кто же, господи ты боже мой! – в нетерпении воскликнул слепец.
По знаку Жилона Лавердюр, предупрежденный заранее, подошел ближе.
– Господин маркиз, – сказал он, – господа решили, что ногу этого оленя, взятого под Моглевом, двухтысячного с тех пор, как я состою в команде, должно преподнести господину маркизу.
Жаклин взяла руку дяди, приблизила ее к шляпе, на которой Лавердюр подносил ногу с надрезанной тоненькими полосками кожей, в то время как господа протрубили в рог положенный в таких случаях сигнал.
– Это же смешно, просто смешно! – пробормотал растроганный маркиз.
За долгую карьеру великого доезжачего Лавердюр удостоился двухтысячного рукопожатия, которое было одновременно и первым человеческим рукопожатием, первым – когда между ладонями не шелестела сложенная банкнота.
Затем маркиз сделал вид, что разглядывает ногу оленя, щупал копыто, в то время как Лавердюр делал вид, что вытирает фетр своей шляпы.
– Скажите, Лавердюр, у вашего оленя были сильные ноги?
– О да, господин маркиз, ноги у него были сильные.
– Вы всегда оставались превосходным товарищем, Лавердюр, – совсем тихо сказал маркиз.
Сигнал «Моглев», ударившись о величественный парадный фасад, прокатился по крышам деревни и разнесся по парку, когда появились, приближаясь на рысях, два всадника в светло-желтой одежде. Это были Де Воос и огромный голландский барон.
Оба всадника резким жестом бросили поводья слугам и тяжело сползли с седла: шагая нетвердой походкой в своих высоких сапогах, глядя вокруг мутными глазами, они присоединились к группам, расточая дамам двусмысленные и слащавые комплименты. Язык, на котором изъяснялся голландец, почти нельзя было понять.
«Гляди-ка, – подумал Лавердюр, – вот и опять барон налился через край, и, похоже, господин граф составил ему компанию. Оттого он и не догнал нас».
Когда Габриэль заметил Жаклин, его лицо, хранившее до сих пор безмятежное и добродушное выражение, налилось гневом.
– А, вот вы где! – воскликнул он. – Прежде всего я требую, чтобы Жюльена выставили за дверь. Он не может даже проследить, чтобы лошадей подковали как следует. За дверь, вы слышите? Бардак тут развели в вашем сарае. Я вас всех вымуштрую, все будете по струнке ходить, как у меня в эскадроне. Все попрыгаете.
– Да, да, безусловно. Но теперь я прошу вас замолчать, – сухо проговорила Жаклин, – потому что вы чудовищно пьяны и беспредельно меня огорчаете. Я никогда не предполагала, что вы можете дойти до такого состояния.
– Я нисколько, ни на йоту не пьян, – крикнул Габриэль, – а если когда-нибудь и буду, женщины должны молчать.
К счастью, трубачи продолжали дуть в трубы и заглушали его голос.
– Что же это в самом деле? – снова взяв ироничный тон, продолжал Габриэль. – Почему не трубят «Шудлер» или «Франсуа»? Ничего не могут как следует сделать.
И, поднеся к губам металлический мундштук, он принялся предельно фальшиво трубить «шестигодовалый олень, совсем молодой», несколько вольные слова которого были известны:
Вот прекрасный шестигодовалый олень,
совсем молодой,
Он – настоящий рогоносец.
Если бы Жаклин была одна, она бы разрыдалась.
Стало темно и одновременно холодно. Гости разошлись по машинам или отправились закусить в буфет, оборудованный в столовой замка.
Жаклин хотелось удержать Габриэля хотя бы от этого последнего испытания, и она отослала его спать.
– Ван Хеерен, ван Хеерен, друг мой, давайте выпьем! – кричал он. – А всех женщин – к черту!
– Если вы непременно хотите, чтобы вас приняли за лакея Франсуа, – сказала Жаклин, – вы можете продолжать.
Увидев, как исказилось лицо Габриэля, она испугалась своих слов. Однако она добилась своего. Ей удалось сквозь пьяный угар добраться до единственного чувствительного места в сознании мужа. И он не попытался поднять на нее руку.
Герой сегодняшнего утра, тот, кому все завидовали и кем восхищались, ушел нетвердой походкой, повесив голову, бормоча себе под нос: «Лакей Франсуа… лакей Франсуа…»
