– Кто здесь? Это вы, матушка?
Старуха переступила порог и смело, не отводя глаз, подошла к ересиарху. Сухая кожа на ее скулах собралась бесчисленными морщинами, тонкий, точеный нос заострили годы, однако профиль старухи до сих пор напоминал гордую чеканку абриса на монете. Плотное вдовье покрывало из дорогой ткани облегало лоб, щеки и полностью скрывало волосы. Держалась старуха удивительно прямо.
– Чего вы хотите от меня, матушка? Я устал от ваших неразумных слов и отчаянно жалею, что позволил вам приехать в Толоссу. Мне кажется, единственное ваше желание – ослабить мою волю и смутить душу.
– Я хочу спасти тебя, сын.
Бретон грустно покачал головой.
– От кого? От рыцарей Империи, которые стоят под стенами Толоссы? От наемного сброда, который привел за собой император-бес?
– От тебя самого.
– Оставьте в неприкосновенности мою совесть. Между нею и Богом нет посредников.
– Я выносила и родила тебя.
– Вы – мать тела моего, душу дал Бог.
Старуха поправила шаль.
– Ты плохо распорядился своей душой, сынок. Я шла сюда через весь город, из той лачуги, в которой ты прячешь меня ото всех. Подошвы моих башмаков черны – я наступала на копоть и сажу. Твои люди жгли храмы – зачем?
– Их стены были полны золота и лжи.
– Вы изгоняли и убивали священников.
– Они служили не богу, а дьяволу, и поклонялись ему в образе сокровищ земных.
– Ты своею рукой убивал несчастных…
– Они подняли руку против нашего дела и первыми заступили нам путь. Ты забыла, как меня высылали из столицы? Как мне пришлось бежать от стражи, словно грабителю с большой дороги?
– Когда я говорю с тобою, сын, мне кажется, что я стучу в закрытую дверь. Твоя душа, которой ты так гордишься – темный погреб, запертый на замок. В таких местах пыль и плесень по углам, а в темноте копошатся крысы.
Бретон дернулся, словно его ударили по щеке. Лицо старухи посветлело, озаренное гневом, освященное бесстрашием, присущим уверенности.
– Вы все сказали, матушка? – холодно спросил ересиарх. – А раз все, то теперь выслушайте меня. Я был вам хорошим сыном – вы хотели для меня карьеры священника, я им стал и был до тех пор, пока примас не лишил меня сана. Вы неплохо обличали меня, диву даюсь, откуда у старой женщины такое красноречие. Но я напомню вам одну неприятную вещь, скажите-ка, что сталось с моим братом?
– Мой старший сын был честным человеком.
– Охотно верю, что он был невиновен, но это не помешало псам Гизельгера казнить его на костре. Тогда я был едва ли не младенцем, но помню тот дым, и ту сажу, клубы черноты закрывали солнце, мне щипало глаза. Угли светились ярко, жар заставил толпу отступить и священник, который исповедовал осужденных, отошел в сторону и прикрыл лицо рукой – искры жалили его. Полой сутаны он случайно задел лужу смолы, расшитую ткань портило черное пятно. Дрова по краям костра быстро прогорели и рухнули, но в середине держались еще долго, и мой брат…
– Молчи.
– Вы и тогда говорили мне «молчи», хотя я не кричал, и зажимали мой рот рукой…
– Я рано овдовела, а старший сын погиб, потому что был неосторожен и не сумел оправдаться. У меня остался ты, Клаус, я не хочу, чтобы второй сын умер так же, как его брат.
Бретон бесстрашно пожал плечами:
– Ха! И жизнь, и смерть в руках Бога. С чего вы взяли, что я умру, матушка?
– Не зря я так горевала, когда ты сбросил сан и пошел в мятежники. Еще никто не мог противостоять воле Империи.
Ересиарх задумался, угли в камине не трещали, пепел сгоревшего дерева давно остыл.
– Вы видели все, матушка. Вы видели больше, чем я – голодных детей в пыли у стен роскошных дворцов и священников, обедающих на золоте, иерархов Церкви, которые читают молитвы на непонятном языке, и ремесленников, которых жгли за неосторожное слово – они были неграмотны и не сумели оправдаться. Чего вы хотите от меня – чтобы я забыл смерть брата? Даже если бы я забыл все, ведь тогда я был ребенком, став мужчиной, я не могу замазать себе глаза. Я верю, что вы любите меня, как преданнейшая из матерей и желаете блага всем, как милосерднейшая из женщин, так прошу вас – во имя Господа и памяти, не ослабляйте мое сердце страхом и жалостью.
– Чего ты хочешь, сынок? Пусть даже тебе повезет, и ты разобьешь войско собственного государя, пусть за тебя встанут не только мужики, но и рыцари, если поднимется весь юг Церена – хотя разве может такое случиться? Так вот, даже если все будет так, как ты хочешь – ты ничего не сможешь поделать с божественным правом на трон. Гаген – наш государь по праву рождения, а ты – ты только младший сын обедневшей дворянки.
– Ты помнишь историю Рума, матушка?
– Нет. Мои глаза стали слишком слабы для книг.
– Случалось, что и младшие сыновья обедневших дворянок занимали трон.
Старуха в ужасе отшатнулась.
– Ты всерьез хочешь этого, сынок?
– Почему бы нет? Если я не найду другого пути к справедливости, если это единственный путь загасить костры и убрать неправедное золото из храмов…
– Ты сумасшедший. Я на горе себе вырастила безумца.
Бретон бесконечно осторожно взял мать за плечи и слегка подтолкнул ее к выходу.
– Оставьте меня, я прикажу, чтобы вас проводили в безопасное место.
Старуха беззвучно и без слез заплакала, сцепила сухие пальцы на бахроме шали и медленно, шаркая ногами побрела прочь. Перед тем, как уйти, она покачала головой:
– Лучше бы я не рожала тебя, Клаус. Теперь мне остается только молиться, чтобы я умерла первой.
– Не бойтесь, матушка, я проживу еще долгие годы, – улыбнулся матери Бретон.
– Если бы я могла верить в это… Но что бы ни случилось, прошу тебя, сын, если ты прав, если ты уверен в своей правоте, то будь иногда милосердным.
Ересиарх слегка улыбнулся и проводил мать до двери.
– Конечно.
За окном прочертила воздух косым крылом и пронзительно вскрикнула чайка.
Клаус Бретон, проводив мать, прошелся по комнате в задумчивости, а потом окликнул стража:
– Арно!
– Я здесь, святой отец.
– Сколько раз я тебя просил – не называй меня так. Мы братья перед лицом Господа. Так все готово, брат Арно?
– Конечно, святой брат! Пергаменты собрали, тележки прикатили, костер уже горит.
– Отлично.
Ересиарх поднял с табурета плащ, и, запахнувшись в него, сбежал по ступенькам ратуши. Главная площадь Толоссы в этот момент представляла из себя удивительное зрелище. В самом ее центре полыхал немалых размеров костер, сложенный из кипарисовых ветвей, по сторонам от костра дожидались своей очереди доверху груженые тележки. Ражие парни, по виду подмастерья-кузнецы, готовились вывалить содержимое тележек в огонь. Бретон подошел поближе и поднял одну из смятых, испачканных рукописей.
