– А что делать мне, мне, сыну самого императора?
Если бы стены приземистого храма оделись в дорогой мрамор или по новой моде вознеслись ввысь стрельчатыми арками или буйная паства предместий дружно вступила на путь безукоризненной добродетели, меньше удивился бы отец Гилберт. В простодушном изумлении, не находя слов, он явил бы стороннему наблюдателю зрелище трогательное и смешное, но никто не мог видеть происходящего в исповедальне, а посетитель не смеялся, он почти кричал.
– Святой отец, разве не видите вы – смерть стоит на нашем пороге! Четыре города, пока только четыре, поглотила она и сто сотен душ человеческих ушли во тьму. Почему не помогли молитвы Обители? Каждый год высшие сановники матери нашей церкви мечут Жребий, который выбирает самых достойных, и они уходят, чтобы мы жили… Почему не помогли их молитвы?! Святой отец! По всей империи горят костры, огнем и мечом уничтожается ересь. Почему дьяволопоклонников становится больше, а не меньше? Почему Молящиеся уходят в Обитель без радости, в отчаянии, проклиная оставшихся? Я сам видел, как это было! Бог отвернулся от нас! Мы забыли заветы Бога! В наших душах нет любви – ненависть правит святой Империей! Отец! Помогите, научите! Что делать мне?
Растерянность и ужас захлестнули отца Гилберта – ни один подданный Церена не смел сказать такого, только теперь священник поверил, что перед ним сын самого Гизельгера. Юноша, который не боится ни доносчиков, ни инквизиции. Что мог сказать принцу он, отец Гилберт? Что еще никто из обычных людей, живя только по законам любви, не только не изменил мир к лучшему, но и сам не дожил до зрелого возраста? Что приходится вершить малое зло, дабы избежать большего? Но в Писании не было слов для оправдания зла. Рассказать, как в прошлом покидали мир правители царств и империй, которые хотели устроить все по-иному, но в конце концов далеко превосходили жестокостью глубоко порицаемых предшественников? Но отцу Гилберту уже много лет не приходилось вспоминать книжную премудрость, вынесенную из семинарии, и он не умел облечь ее в простые слова сочувствия. А юноша что-то кричал, потом заплакал, пока священник, покрыв его голову епитрахилью, повторял установленные слова отпущения грехов кающемуся. Отдались эхом под сводами храма шаги уходящего, и все стихло. Только перекликалась вдалеке уличная стража, и в маленьком храме долго молился за ушедшего старый священник.
А сможет ли эта молитва изменить ход последующих событий – кто знает?
Граф Дитмар Рогендорфский ждал. Он умел ждать и быть терпеливым. Сначала ждал, пока вырастет Гаген, потом ждал, когда его, Дитмара, влияние на принца окрепнет. Ждал последние два месяца, после того, как в придорожном лесу держал в руках и на лезвии кинжала жизнь одного из знатных сатанистов Империи.
Он знал, что идет на риск. Скорее всего его тогдашний собеседник уже лежит где-нибудь под заснеженным дерном с перерезанным горлом или мокнет на дне реки с камнем на шее. У дьяволопоклонников не принято выручать попавшегося по глупости сообщника, если есть куда более простой способ сделать его молчаливым и безопасным. Оставался единственный шанс, может быть, неизвестный главарь этой опасной секты заинтересуется возможностями, которые дает ему встреча с могущественным сановником Церена.
Дитмар не любил дьяволопоклонников. Не будучи, в отличие от большинства подданных Империи, глубоко и искренне верующим человеком, он все же придерживался принятых ритуалов, никогда не сомневался в догматах и уважал священников. Дьяволопоклонники отрицали все, на чем официально и фактически строилась жизнь Империи: религию, мораль, послушание по отношению к высшим, милосердие к низшим. Дитмар понимал, что отрицаемое должно замещаться чем-то, но не знал, чем это заменили члены сатанистских сект. Может быть, дьявол, в обмен на душу, дарит им неописуемые наслаждения или тайное могущество магической власти?
Рогендорфа не интересовала иная власть, кроме вполне земной власти над Цереном. Он с удовольствием обошелся бы без помощи таких сомнительных союзников, но Гизельгер… Император был высоко чтим подданными, кем искренне, кем внешне, из страха. Случались мятежи и крестьянские волнения, порой чрезмерно рьяных чиновников Империи находили мертвыми. Но одно дело убить сборщика налогов или разграбить бург рыцаря, прославившегося жестокостью, совсем другое – поднять руку на священную особу императора, чья власть дана Богом. Найти человека для подобного дела слишком трудно. Дитмар, глядя на затянувшееся правление Гизельгера, видя гнев и недовольство баронов, чьи привилегии сократила железная рука императора, не раз подумывал о яде. Слишком велик риск, император не возьмет кубка даже из рук ближайшего друга, ни от кого, кроме личного виночерпия, которому в случае промаха грозит мучительная смерть если не от яда, то от рук инквизиторов-дознавателей, «псов Господа».
Яд не годился… Убить императора самому? Даже если Дитмар останется в живых, не будет заколот гвардейцами охраны, путь к власти для него закроется навсегда. Нужен был человек без преданности Гизельгеру, без страха перед карой небес. Отрицающий. Дьяволопоклонник.
Вошедший слуга почтительно подал господину перстень с лазуритом:
– Господин, вас хочет видеть какой-то человек. Он просил передать это кольцо, но не открыл своего имени.
Наконец-то, подумал Дитмар, боясь поверить в свою удачу – сегодня ровно два месяца.
– Пусть он войдет, Андреас.
Лицо вошедшего скрывал низко опущенный капюшон плаща, похожего на монашеский.
– Садитесь. Я не знаю вашего имени и титула и не вижу вашего лица, незнакомец, но я рад вас видеть. – Дитмар сделал радушный жест, приглашая гостя садиться. – Выпьете со мною? Андреас, принеси кубки и позаботься, чтобы нас не беспокоили.
Человек сел, откинул капюшон и открыл лицо. Оказалось, он иронически улыбается. Дитмар не знал этого человека, но безошибочно мог сказать – это один из высших. Правильное холодноватое лицо, лет двадцать восемь – тридцать.
– Мой титул не имеет значения перед вечностью, Рогендорф. Вы звали меня, я пришел. Чего вы хотите?
– Как мне обращаться к вам, незнакомец?
– Зовите меня Мастер. Что вам угодно?
– Любезный Мастер, однажды, совершая прогулку в лесу, я сделал находку – кинжал с драгоценной рукоятью в виде рыси, и вот…
– Оставьте предисловия, Рогендорф. Вы схватили за руку человека, имя которого уже не имеет никакого значения. Вы должны были донести на него, но не сделали этого, нарушив тем самым то, что вы сами называете долгом. Значит, вы чего-то хотите. Чего же?
Дитмар почувствовал мучительную неловкость – так прямо заговорить об убийстве императора он не мог, а Мастер, похоже, не признавал недомолвок. Сатанист, по-видимому, получал удовольствие от сложившейся ситуации, наблюдая за Дитмаром со все той же иронической усмешкой.
– Иногда мы сами не знаем точно, чего же хотим, Мастер, пока не увидим этого воочию. Пока я хочу только поговорить. Вы еще молоды, богаты, знатны, скажите, чего хотите вы? А что заставляет идти на риск юношей, подобных тому, который оставил мне на память вот это…
