Когда до Кэт это дошло, она забилась в припадке. Она
каталась по полу и выла, как умалишенная. Длился приступ очень долго – упала
она на пол засветло, а когда поднялась с него, за окном стояла темень. Кэт
тогда ужасно испугалась окружающего ее мрака! В ее воспаленном мозгу тут же
вспыхнула мысль, что мир перестал существовать, и в беспросветно-черном хаосе
осталась только она. Потом, когда Кэт немного пришла в себя, стало ясно, что
просто стемнело, но ей от этого было не легче. Ярослав ушел, а это почти конец
мира!
Шатаясь, Кэт побрела в ванную, наполнила ее, легла, взяла
лезвие, полоснула им по запястью и стала ждать, когда за ней придет Ангел
Смерти. И он пришел! Явился в образе Славы. Печальный, но торжественный, он
подал Кэт руку, приглашая за собой. Она потянулась к нему, радуясь тому, что
исходящие от него свет и безмятежность поглотят ее, и она растворится в них без
остатка, но...
Свет резко померк. Безмятежность испарилась. Вместо них Кэт
поглотила чернота и раздирающая тело боль...
Ее спасли!
Сердобольная Эльза, узнав, что Слава оставил Кэт, решила ее
навестить. Когда та не открыла, агентша, почуяв своим измученным личными
невзгодами бабьим нутром, что Кэт в квартире и с ней не все ладно, призвала на
помощь соседа по лестничной клетке и взломала дверь. Обнаружив Катерину в ванне
с перерезанными запястьями, Эльза едва не упала в обморок (вид крови вызывал у
нее ужас), но смогла справиться с собой, добраться до телефона и вызвать
«Скорую».
Когда на следующий день она пришла навестить Кэт, то вместо
благодарности услышала кучу проклятий. Кэт хрипло кричала на Эльзу, что не
просила себя спасать. А когда та, разобиженная, выбежала за дверь, метнула в
нее пакет с принесенными ею же апельсинами и очень разозлилась, когда ни один
из них не попал в цель. В те минуты Кэт ненавидела Эльзу всей душой. Ведь если
бы не она, Катя давно бы растворилась в безмятежности, сопровожденная туда
Ангелом Смерти, а не барахталась бы сейчас в болоте боли, страха и стыда,
называемом жизнью...
* * *
Когда Кэт наконец выписали из больницы, она вернулась в
квартиру, легла на кровать и не вставала с нее двое суток. Вернее, несколько
раз она поднималась, чтобы сходить в туалет и попить, но никакими другими
делами не занималась. Либо спала, либо думала о своей жизни, решая, как с ней
поступить. Первые сутки единственным ее желанием было отказаться от жизни в
пользу смерти. Но желание это постепенно прошло. Его отбила разгоравшаяся от
часа к часу и наконец вспыхнувшая где-то в глубине души ненависть. Она
полыхнула так яростно, что Кэт обдало жаром. «Будь ты проклят, Слава! –
прорычала она мысленно. – Ты не стоишь ни меня, ни моей смерти! А коли так
– я буду жить!»
Когда самый важный выбор был сделан, Кэт стало намного
легче. Оставалось решить, как именно жить, чем заниматься, что предпринять,
дабы вынырнуть из того болота, в которое она сама себя загнала, и не просто
выбраться, а воспарить... Ведь парила же когда-то, а коли так – сможет вновь!
Только нужно дождаться, когда перебитые крылья заживут, да сил набраться для
первого взмаха...
Но сил пока не было. И раны еще кровоточили. Однако теперь
Кэт не сомневалась – рано или поздно это пройдет. Ведь время лечит все!
По прошествии сорока восьми часов, Кэт приняла вертикальное
положение. Обулась (одеваться не понадобилось – валялась она в джинсах и
кофте), расчесалась и вышла из дома, чтобы найти работу. Ведь неизвестно,
сколько дней, недель, месяцев уйдет на восстановление, а жить на что-то надо.
Конечно, было бы проще уехать из Москвы в родной город, там родители, знакомые,
друзья, там ее звездное прошлое, ее публика, ее удача. В N-ске Кэт пристроилась
бы если не в театр, то на региональное телевиденье. Там она взлетела бы даже с
перебитыми крыльями. Но Кэт твердо решила не покидать Москву. И не потому, что
возвращаться побитой собакой ей не позволяла гордость (от ее гордости давно
ничего не осталось), просто Кэт знала: там она сможет только взлететь (как
курица – невысоко, лишь бы занять свое место на насесте), но чтобы воспарить,
она должна остаться здесь, в столице. К тому же пока она не была готова
вернуться в искусство. Впервые за многие годы Кэт не ощущала в себе желания
играть, перевоплощаться, лицедействовать. Да и не получилось бы у нее сейчас,
она это чувствовала! Безграничное счастье, безудержная радость, искренний
восторг, все это стало ей так чуждо, что попробуй она передать эти эмоции
сейчас, любой почувствовал бы фальшь. А фальшивить Кэт не позволяла актерская
совесть!
Поэтому Кэт осталась в Москве, а работать устроилась
официанткой в американскую закусочную (без прописки найти место оказалось
крайне сложно). Пр??держалась, правда, она там недолго. Находится все время на
людях, улыбаться им, быть доброжелательной – для Кэт это оказалось очень
трудным, почти невозможным делом. И по истечении испытательного срока ее не
взяли в штат, а проще говоря, уволили. Как уволили впоследствии из итальянского
ресторанчика, пирожковой, магазина женской одежды, обувной палатки, химчистки.
Везде от нее требовали одного и того же: коммуникабельности, вежливости и
позитива, а выдавить из себя все это, особенно позитив, никак не получалось. «С
вашим отношением к людям, девушка, – сказал ей на прощание последний
работодатель, – и вашей хмурой физиономией на приличное место можно не
рассчитывать. Вам только в какую-нибудь шашлычной посудомойкой работать!»
Кэт сначала оскорбилась. «Да как он смеет? –
возмутилась она мысленно. – Мне, умной, образованной женщине, бывшей
звезде театральной сцены, входившей когда-то в десятку самых влиятельных персон
N-ска, идти в посудомойки?». Но раздражение быстро улеглось, и Кэт вдруг
подумалось, что сейчас именно такая работа подходит ей больше всего. Она
выматывает так, что не до самокопания, а в сон после нее будешь не погружаться,
а проваливаться. К тому же контакт с людьми сведен к минимуму, и ее хмурая
физиономия никого не будет раздражать. А ее саму не будут раздражать окружающие
своими довольными лицами! Посудомойки словно тени, их мало кто замечает, а Кэт
как никогда хотелось стать невидимкой. «К тому же, чем хуже, тем лучше, –
подвела она резюме. – Ниже не упаду. Зато когда воспарю, то с самого
дна...».
Закончив этот внутренний монолог, Кэт пошла устраиваться на
новую работу, и уже на следующий день приступила к мытью посуды в привокзальной
шашлычной.
* * *
Прошло два месяца.
Кэт ехала поутру в метро, подремывала, пытаясь урвать
дополнительные минуты для отдыха перед тяжелой трудовой вахтой, а рядом с ней
на сиденье разместились две девицы. С демонстративным аканьем, выдававшим в них
провинциалок, они обсуждали предстоящую встречу с каким-то режиссером по имени
Александр Геннадьевич, обещавшим им феерическую кинокарьеру. Услышав кодовое
слово «кино» (именно тогда она впервые ощутила в себе желание вернуться к
актерской профессии), Кэт мгновенно проснулась и стала прислушиваться к трепу
беседующих кинодив, но быстро поняла, что творения Александра Геннадьевича
имеют к настоящему кино такое же отношение, как эти две лимитчицы к коренным
москвичам. «В лучшем случае, – эротика, – мысленно резюмировала
она. – А скорее всего – порнуха!». Сделав такой вывод, Кэт собралась вернуться
ко сну, но тут одна из девиц выдала фразу, заставившую Катю мгновенно
встряхнуться. «Пятьдесят баксов съемочный день» – вот что сказала девица, а
после добавила, что полтинник – самая низкая такса, потом будет сто, двести, а
ежели удастся выйти в ранг звезд, то и пятьсот.
