— Кого?
— Женьку Седельникова. Он сейчас в особом отделе армии. Контрразведка или что-то в этом роде. Как бы он не узнал про вас с Ольгой, напакостить может здорово.
— Ерунда. Сейчас не 38-й год. Сейчас война. На фронтового летчика дело не заведешь, а Ольгу он вряд ли обижать станет.
— Как сказать. Это такая категория людей, что им на все наплевать, даже на свою любовь, хоть и бывшую.
— Хорош, мужики! — прерывает нас комбат. — Соловья баснями не кормят. Прошу к столу.
На столе уже стоит солидная бутыль самогона и немудреная, но обильная фронтовая закуска. При виде ее во мне сразу просыпается острое чувство голода. Умял бы все, что на столе, в одни ворота.
В блиндаже довольно тепло, я снимаю меховую куртку и расстегиваю “молнию” комбеза. На свет божий являются мои регалии. Комбат удивленно свистит:
— Вот это, я понимаю, иконостас!
— Это ты “боевиков” уже на фронте получил? — спрашивает Константин. — В мае, я помню, у вас с Сергеем по Звезде только было.
— Где же еще. Кстати, у Сергея — такой же набор.
— Ну, вы даете! Если не секрет, сколько немцев уговорил, что летать больше не стоит?
— Скромничать не буду, сегодня был двадцать седьмой.
— Ну, славяне! У нас в гостях не просто гвардеец. У нас в гостях гвардейский ас! А Серега как?
— У него тоже за двадцать.
— Вот за это и выпьем! — говорит Ненашев, протягивая мне кружку. — За крылатую гвардию, за красных соколов! Дай им бог и дальше так же крушить этих стервятников!
Ядреный самогон обжигает глотку. Крякнув и закусив кващеной капустой, я показываю Ненашеву, чтобы он разбил по второй.
— Где вы берете такое забористое зелье?
— На дивизионном складе гэсээмщик его гонит. Только никто не может понять из чего. Злые языки утверждают, что из солярки и автола, но тем не менее пьют. Продукт, сам видишь, получается неплохой.
— Что верно, то верно. Как говорит мой знакомый хирург, до мочевого пузыря пробирает. Теперь — мой тост. Пью за вас, за пехоту. Сколько бы ни было самолетов, танков и артиллерии, все одно: без пехоты воевать способа еще не изобрели, да и вряд ли изобретут когда-нибудь. Вся тяжесть войны на чьих плечах? Пехоты! Самые большие потери где? В пехоте! Что бы ни говорили о войне моторов, человек с ружьем — главная фигура в бою! И мы, все остальные, просто ваши помощники. За вас, славяне!
Кружки опустошаются, мы закусываем, а из дальнего угла раздается голос:
— Что так, то так. Наша служба — самая тяжелая. Завидую я летчикам! Легкая у них война. Аэродромы — в тылу. Слетал, сел, заправился и живи в свое удовольствие. А здесь и бомбят, и обстреливают, и танками утюжат… Утром никогда не скажешь наверняка, доживешь до вечера или нет.
— Дурак ты, Скворцов! — не оборачиваясь, говорит комбат. — Хоть и лейтенант, а дурак! Я бы на месте гвардии капитана дал тебе сейчас по морде. Ты такую глупость сейчас выронил, что даже сам не подозреваешь. Легкая война! Как ты язык не сломал? Легкая война знаешь у кого? У интенданта, в глубоком тылу. Вот он рассказывал про девушку из госпиталя. Она не стреляет, и по ней не стреляют. Скажешь у нее война тоже легкая? А по двенадцать-четырнадцать часов от операционного стола не отходить, когда даже по нужде сбегать некогда! Ты бы поменялся с ней? Боюсь, что через пару дней от такой легкой войны ты ноги протянешь. У каждого своя война, и у каждого она тяжелая. Ты вот зарылся в землю, и сам черт тебе не брат. Попробуй возьми тебя. А он, — комбат кивает на меня, — на его самолетик смотреть страшно: фанера, полотно, тонкий дюраль. Любая пуля навылет прошьет. А он на нем в небо поднимается! В тебя хоть снизу, от земли, не стреляют, а в него — со всех сторон. Поменялся бы с ним? Думаю, при виде “мессеров” ты заорешь “мама” и полные штаны наложишь. А он дерется и побеждает. Двадцать семь самолетов сбил! Что улыбаешься? Думаешь, это просто, раз он сумел, значит, любой сумеет? Да таких, как он, на всем фронте можно по пальцам пересчитать!
— Побольше все-таки будет, — поправляю я комбата.
— Пусть так, — соглашается он, — но ты мне соврать не дашь. Сколько ребят в первом же вылете гибнет!
Я согласно киваю, а комбат заканчивает свою гневную речь:
— Ну а как в небе приходится драться, ты. Скворцов, сам час назад видел. Все на твоих глазах было. Я только удивляюсь, Андрей, что ты-то ему не отвечаешь?
— А ты сам все хорошо сказал. Я отвечу по-своему. Костя, где гитара?
Лавров с готовностью протягивает мне инструмент. Я запеваю:
— Всю войну под завязку я все к дому тянулся…
Голоса замолкают, потому что эта песня не только о летчиках, но и о всех воюющих вообще.
— Кто-то скупо и четко отсчитал нам часы нашей жизни короткой, как бетон полосы. И на ней кто разбился, кто взлетел навсегда, ну а я приземлился, вот какая беда.
— Давайте, славяне, выпьем за тех, кто уже никогда с нами не выпьет. “Он был проще, добрее, ну а мне повезло”. Лучше не скажешь, — говорит комбат.
После поминального тоста, само собой, воцаряется молчание. Но выпитое берет свое. Общая беседа распадается на отдельные разговоры. В нашем конце стола разговор идет о военном искусстве. Я рассказываю о Волкове, о его “академии” и трагической гибели. Рассказываю и о Кребсе, отдавая ему должное как искусному пилоту, грамотному тактику и очень опасному противнику. В заключение рассказываю, как мы с Сергеем дрались вдвоем против двух дюжин “Ме-110”.
— Да, — говорит Костя. — Это похлеще, чем их — восемь, нас — двое.
— Запомнил?
— А как же! Спой-ка ее.
Беру гитару и запеваю песню, ставшую гимном нашей аскадрильи.
— Хорошо поешь, Андрей, — говорит Ненашев, — только в жизни у тебя как-то не по песне выходит. В песне ты с напарником даже на тот свет вместе летишь. “Пусть вечно мой друг прикрывает мне спину. Летим, друг без друга нельзя. А на деле? Вы же, как я понял, парой шли. Как же ты один-то оказался? Выходит, бросил тебя твой ведомый. Почему не помог?
Я закуриваю, затягиваюсь пару раз, глядя в голубые глаза, которые с прищуром смотрят на меня.
— Не наступай на мозоль, комбат. Мне этот разговор еще перед вылетом нелегко дался. Так было надо. Кто-то один из нас должен был взять немцев на себя, чтобы другой прорвался и доставил разведку. Решили, что на этот раз им буду я. Если ты думаешь, что Сергея так легко было на это уговорить, ты ошибаешься.
— И я так думаю! — горячится Лавров. — Не такой Серега человек, чтобы друга бросить. Они с Андреем с Финской, да что там, с училища вместе.
— Постой, постой! — Ненашев перегибается через стол, забирает у меня недокуренную папиросу и жадно затягивается, глядя мне в глаза. — Не хочешь ли ты сказать, что еще на земле, перед вылетом, уже знал, что тебе придется остаться одному, принять бой с десятью “мессерами”, чтобы прикрыть его прорыв? Что же ты за человек? Неужели в тебе ничего не дрогнуло? Не страшно было?
