К чему мы идем? Раньше шло обособление различных сфер человеческой деятельности. Схематично дело выглядело так: в основе лежала культура, своеобразный инкубатор структур, библиотека форм, активатор технологий. Из этой «библиотеки» и политика, и бизнес извлекали какие-то фрагменты, приспосабливали их для своих нужд. Скажем, еще шесть-семь веков на Западе никто и в толк не смог бы взять само понятие «ссудного процента». Господствовала иная форма экономики: я тебе дал денег как другу и хорошему знакомому. Ты мне эти деньги возвращаешь, и я получаю право когда-нибудь о чем-нибудь тебя попросить. Подобный порядок до сих пор бытует в мусульманском мире. В несколько превращённой форме мы встречаем его в «Крестном отце» Марио Пьюзо, когда мафиози говорит булочнику: я тебе помогу и решу твои проблемы. Но однажды настанет день, когда я тебя попрошу сделать что-нибудь для меня. Мафия представляет из себя архаичный уклад в современной рыночной экономике.
Но вот появляется значительный класс людей, у которых есть свободные деньги. Они могут дать их взаймы, но никаких услуг от должников им не нужно. Они заменяют будущую услугу условием: взяв у меня в долг, ты должен вернуть мне больше денег. Взял сто золотых — верни сто десять. Возникает ссудный капитал. Совершенно неслучайно он оказался в руках евреев: ведь они оказались выброшенными из католической средневековой цивилизации, где остальные были единоверцами, членами общины, товарищами по цеху или гильдии, и потому правила «экономики дружбы» на них не распространялись. Еврей — не друг, а иноверец. И за деньгами к евреям поначалу приходили такие же выкинутые из привычного общества люди. Понятное дело, люди со специфическими, мягко говоря, привычками и наклонностями. А поскольку доверие ушло, развилась форма залога. Хочешь взять бабки взаймы? Оставь в залог что-нибудь ценное. Заложи какую-то вещь у меня — а потом приди и выкупи, заплатив больше той суммы, которую получил под залог. Таким образом, человеческие взаимоотношения в экономике, элемент культуры, перешли в совершенно отчужденную форму, отделившуюся от культуры.
Другая иллюстрация — пример тамплиеров, рыцарей Храма. Некогда они выступали ударным отрядом Римской церкви, особо приближенной к ней силой. Осененные печатью Папы, они слыли людьми безупречной репутации. Для того, чтобы облегчить паломничество христиан ко Гробу Господню и возвращение назад, тамплиеры принимали у странников деньги, скажем, во Франции и отдавали их в Иерусалиме, куда они приходили. И потому даже если путники подвергались нападениям разбойников с большой дороги, они говорили: ребята, да у нас ничего с собой нет. Отсюда родился вексель. Он возник из культурного феномена: соединения паломничества с непререкаемым авторитетом тамплиеров и их разветвленной сетью. Но дальше вексель полностью утерял культурную основу и превратился в экономический инструмент, когда каждый может выдать вексель каждому, и весь вопрос состоит лишь в обеспечении бумаги.
Обобщим: веками шел процесс, когда культура исторгала из себя формы деятельности. С течением времени они переходили в хозяйственную жизнь, обесчеловечиваясь, теряли личностную составляющую.
Но если мы посмотрим на бизнес самого конца ХХ века и начала нынешнего, то с изумлением увидим обратный процесс. Идет интеграция всех форм человеческой деятельности, превращение их в некую целостность. И чем ближе к Нейромиру, тем большие скорость, мощь и размах будет приобретать этот процесс…
Куда он нас выводит? На смену доброму старому бизнесу приходит метапредпринимательство, метадействие. Теперь метапредприниматель решает задачи, выстраивая схемы, в которых он опирается на все возможные формы, институты и технологии. Ему совершенно безразлично, к чему они относятся — к бизнесу, культуре или политике. Сгодится всё. Мета-предприниматель говорит: у меня есть цель, и мне совершенно неважно, как я ее добьюсь. Это лишь ученые разложили мир на политику, экономику и культуру. На самом деле и человек, и мир едины. Все эти абстракции служат мне конкретными инструментами. Я их комбинирую, делаю из них схемы.
В нашей, а уж тем более в завтрашней жизни уже нет отдельной культуры, автономного бизнеса или обособленной политики. Есть «action» — действие, активность, «дело» — по-русски. Вот это и есть первый, ключевой момент новой… Экономики? Да ее, пожалуй, и экономикой называть уже нельзя. Слишком узко выходит. Нет, это уже метадеятельность. Или нейрономика — жизнь в стиле «экшн».
Знаете, откуда все это вырастает? Из войны и разведки. Уже Вторая Мировая, где для сокрушения противника использовался весь арсенал мыслимых средств, включая психологические, культурные и политические, предстает как метадействие. Три четверти операций Второй Мировой предпринимались не для того, чтобы достичь поставленных в приказе официальных целей, а для того, чтобы запугать, обмануть, «подставить», изменить психологию. Только исходя из этого, можно понять смысл, например, совершенно бессмысленных с чисто военной точки зрения стратегических бомбардировок Германии англосаксами. Или разгадать загадку полного бездействия Рузвельта, знавшего о грядущем нападении японцев на Пирл-Харбор, пассивности Черчилля, которому докладывали об угрозе разрушения немцами города Ковентри. В этих случаях нужно было «наэлектризовать», обозлить народы, пробудить у них волю к борьбе, заставить мобилизоваться. В еще большей степени метадействие проявилось в Холодной войне США против России-СССР в 1946-1991 годах. Здесь границы между бизнесом, военными акциями, культурой и психологическими операциями исчезли полностью.
Нейрономика и ее сети
А теперь перейдём ко второму краеугольному принципу нейрономики. Когда действие становится единым, специализация сохраняется. Но теперь — не по предметам, а по функциям.
Что это такое? Это когда корпорация последовательно выбрасывает из себя различные функции. Держала уборщиков помещений — а теперь нанимает клининговую фирму со стороны. Был у нее юридический отдел — превратился в юридическую службу. Искала деньги сама — а теперь использует инвестиционные банки. И так далее и тому подобное. Процесс так называемого аутсорсинга начался давно, однако невиданно ускорился к концу ХХ века. Все идет по нарастающей. Была функция внутрикорпоративной проверки деятельности фирмы. Появился аудит. Реклама? Она перешла в специальные рекламные фирмы. Программирование отдали софтовым компаниям-подрядчикам. Снабженческие структуры превратились в логистические фирмы. Зачем держать своих конструкторов, если можно нанять конструкторско-дизайнерскую фирму?
Последняя стадия сего процесса наступила, когда корпорации сказали: а мы и производством теперь заниматься не будем. Как поступает метабизнес? Я найму производителя колёс вон в то стране, двигателестроителей — вот в этой, а вот там мне отштампуют корпуса. А сборку мне сделают вообще в третьей стране, где тепло, нет затрат на зимнее отопление, а рабочие вкалывают без отпусков и за какие-то гроши. Современный философ-практик Сергей Чернышев любит приводить в пример компьютерную корпорацию «Дэлл», одну из крупнейших в США:
— У «Дэлл» нет ни одного своего завода по производству компьютеров. У него нет своих бухгалтеров, складов, дилерской сети: все эти функции выполняют фирмы-подрядчики на условиях аутсорсинга, которые Дэллу не принадлежат. Его компания осталась с брэндом-торговой маркой, банковским счетом и залом для заседаний. Тем не менее, акции «Дэлл» стоят больше, чем акции российской РАО «ЕЭС» с сотнями электростанций. Почему? Потому что Дэлл владеет предпринимательской схемой производства товаров и услуг. В его собственности — не производства и не бизнес-сервисы (их он оставляет бизнесменам), а уникальная схема отношений между ними. Он, как маг или конструктор, использует бизнесменов и их фирмы как детали конструктора, выкладывая из них то одну, то другую оригинальную схему. Он похож на радиолюбителя, который берет изобретенные не им детали (диоды, триоды, резисторы) и паяет из них уникальную, только ему принадлежащую схему, получая на выходе совершенно новый продукт. Математику (в отличие от налогового инспектора), понятно: чистый предприниматель — не бизнесмен. Это — деятель уже постэкономического хозяйства…
