Нынче утром я пригласил вас, дон Кальво, проехаться со мной в носилках... По-моему, вы уже начинаете привыкать к тряске. Впрочем, буду краток... Я хочу вместе с вами припомнить, что я ему наобещал, а чего вообще не обещал, и только. Ибо теперь нам надо держать ухо востро, потому что по дороге вас будут осаждать те, до чьих просьб и ходатайств я якобы снизошел. Ведь сказал же он мне: «Просьбами о мелких льготах я не хочу надоедать вашему высокопреосвященству: я прямо вручу список мессиру Франческо Кальво, человеку, безусловно, высоких знаний, или же мессиру дю Буске...» Вот те и на! Не для того я прихватил с собой папского аудитора, двух богословов, двух ученых-юристов и четырех церковнослужителей, чтобы превращать в законнорожденных всех незаконнорожденных сыновей священников, которые отправляют в здешней епархии церковную службу или пользуются бенефициями. Просто чудо какое-то, что после тех льгот, которые предоставил им во время своего пребывания на папском престоле мой святейший покровитель Иоанн XXII... не меньше пяти тысяч льгот, причем добрая половина дарована этим поповским ублюдкам, и, конечно, они покупали себе индульгенции, что помогло пополнить папскую казну... все-таки и по сию пору встречается столько рукоположенных в сан священнослужителей, которые просто-напросто плод греха...
Как папскому легату, мне дана относительная свобода действий – к примеру, я имею право на протяжении всего нашего пути предоставить лишь десять льгот, и никак не больше. Две я и предоставил монсеньору Буржскому, и то это уже слишком. Церковным канцеляриям я имею право предоставить двадцать пять льгот, а также и священникам, оказавшим мне личные услуги, а вовсе не тем, кто значится в списках, которые успел мне подсунуть монсеньор Буржский. Так что наградите одного, причем выберите кого-нибудь поглупее и не имеющего никаких заслуг; пусть это ему боком выйдет. Если кто и удивится, отвечайте: «Сам монсеньор особо рекомендовал его». Ну а бенефиции, на кои наша власть не распространяется, иначе говоря, доходы с аббатств, мы никому распределять не будем – ни священнослужителям, ни мирянам. «Монсеньор Буржский слишком много запросил. Его высокопреосвященство не желает давать повода для зависти...» А две-три бенефиции лучше добавим монсеньору Лиможскому, который вел себя скромнее. Неужели я прибыл сюда из Авиньона с единственной целью – осыпать благодеяниями этого монсеньора Буржского, причем к вящей его выгоде. Я не слишком-то уважаю тех, кто локтями расчищает себе дорогу, выставляя напоказ сотни облагодетельствованных ими людей, и пусть епископ Буржский не тешит себя мыслью, что я буду говорить с Папой о том, чтобы его сделали кардиналом.
И потом, на мой взгляд, он слишком снисходителен к фратричеллам, да я сам видел, как по коридорам его дворца их немало разгуливало. Пришлось ему напомнить о послании Святого отца против этих заблудших францисканцев – мне-то, слава богу, послание это хорошо известно, я сам его составлял,– которые возомнили себя проповедниками, ввергают в соблазн сирых своим нарочито убогим одеянием, а на самом деле ведут опасные речи против христианской веры и подрывают уважение к папскому престолу. Я ему напомнил, что ему дана власть исправлять и карать этих злоумышляющих против церковных канонов, а в случае необходимости просить помощи у светской власти, как то сделал в минувшем году Папа Иннокентий VI, с соизволения коего послали на костер Жана де Шастийона и Франсуа д’Арката, погрязших в ереси... «Ересь, ересь... скорее уж, заблуждения, но их тоже надо понять. Они ни в чем не виноваты. И к тому же времена меняются...» Вот что он мне ответил, монсеньор Буржский. А я недолюбливаю этих прелатов, которые чересчур хорошо понимают дурных проповедников и, вместо того чтобы примерно их покарать, желая снискать себе славу, держат нос по ветру.
Я буду вам весьма признателен, дон Кальво, ежели вы будете приглядывать за нашим другом во время пути, и постарайтесь сделать так, чтобы он не наставлял моих прислужников и не слишком изливал душу монсеньору Лиможскому или другим епископам, которых мы прихватили с собой.
Пускай-ка испытает на собственной шкуре всю прелесть нашего путешествия, хотя мы будем делать небольшие переезды, раз дни становятся все короче, а холод все чувствительнее. Десять—двенадцать лье в день – не больше. Я не хочу разъезжать в темноте. Поэтому-то сегодня мы дальше Сансерра не двинемся. Впереди у нас целый длинный вечер. Прошу вас, остерегайтесь тамошнего вина. Вино душистое и легко пьется, но крепче, чем кажется поначалу. Сообщите об этом Ла Рю, и пускай он следит за моей свитой. Мне вовсе не улыбается видеть пьянчуг в папской ливрее... Да вы опять побледнели, Кальво! Нет, вы решительно не переносите носилок... Вылезайте, вылезайте-ка поскорее, прошу вас!
Глава II
Королевский гнев
Итак, поездка в Германию сорвалась, к крайней досаде нашего Наваррского. Вернувшись в Эвре, он не перестал баламутить. Прошло три месяца; к концу марта прошлого года... Да-да, я не ошибся, прошлого... или, ежели вам угодно, нынешнего... Но в этом году Пасха пришлась на 24 апреля, значит, был еще прошлый год...
Да, знаю, знаю, Аршамбо: Новый год во Франции празднуют первого января, но существует довольно дурацкий обычай вести летоисчисление для архивов, договоров и памятных дат начиная с первого дня Пасхи. И главная глупость, вносящая повсюду путаницу, заключается в том, что официальное начало года отсчитывают от переходящего праздника. Так что в иной год получается по два месяца марта, зато в иные совсем не бывает апреля... Разумеется, все это нужно изменить, тут я с вами совершенно согласен.
Уже давно об этом идут разговоры, но до сих пор так ничего и не сделано. По-моему, это раз и навсегда должен решить сам Святейший Папа для всего христианского мира. И поверьте мне, больше всего страдаем от этой путаницы мы, в Авиньоне. Ведь что получается: в Испании, как и в Германии, Новый год приходится на первый день Рождества, в Венеции на 1 марта, в Англии на 25 марта. И до того доходит, что если несколько государств заключили соглашение, скажем, весной, то никто толком не знает, о каком именно годе идет речь. Вообразите себе хоть такой случай: перемирие между Францией и Англией должно было быть подписано перед самой Пасхой; для нашего короля Иоанна это означало бы год 1355, а для англичан – 1356-й! О, я целиком с вами согласен, нет на свете ничего глупее этого, но никто не желает отказываться от своих привычек, пусть даже самых отвратительных. Больше того, похоже, что нотариусы в городах и деревнях, прево и все прочие, кто имеет касательство к делам управления, получают удовольствие, барахтаясь во всех этих сложностях, сбивающих с толку простых людей...
Ну так вот, я говорил вам о том, что в конце марта король Иоанн впал в великий гнев... Разумеется, разгневался он на своего зятя. Надо признать честно: поводов для этого у него было предостаточно. На Генеральных штатах Нормандии, собравшихся в Водрее, не смущаясь присутствием королевского сына, нового герцога Нормандского, были сказаны такие резкие слова об Иоанне II, каких никогда раньше и не слыхивали, и произносили их депутаты дворянского сословия, подстрекаемые братьями Эвре-Наваррскими. Особенно, как мне передавали, свирепствовали оба д’Аркура, дядюшка и племянник, а племянник, толстяк граф Жан, тот дошел даже до того, что крикнул: «Клянусь Господом нашим, король этот плохой человек, но и король он тоже плохой, и храни меня от него Господь!» Как вы можете себе без труда представить, все это дошло до ушей Иоанна II. А на Генеральные штаты северных провинций, собранные вскоре после этого, депутаты от Нормандии вообще не явились. Просто не пожелали приехать. Не пожелали впредь участвовать в утверждении налогов и субсидий, а также выплачивать их. Впрочем, на заседании тех же Штатов выяснилось, что налог на соль и обложение всех торговых операций не принесли того успеха, на который рассчитывали. Тогда решено было учредить с конца года, нынешнего года, налог на ежегодный твердый доход.
