Взаимная антипатия Ламбрея и Дероша была вполне осознанной, и оба не упускали случая друг друга поддеть.
— Если уж кавалерия так устарела и так смешна, — сказал Ламбрей, — то зачем вам шпоры? Для начала, они никак не вяжутся с обмотками, но если уж вам так хочется, тогда уж и носите их правильно.
— Бобби, один-ноль! — констатировал Лервье-Марэ.
Дерош опустил глаза: обмотки торчали наружу. Смутившись, он нагнулся, чтобы их поправить, но вдруг указал пальцем на перрон:
— Жак, ты только посмотри! — И возмущенно крикнул: — Месье!
[5]
Все стоящие вокруг дружно обернулись. Из-за тюков, ружей и чемоданов выскочила маленькая собачка и кинулась прямиком к Бобби. Тот погрозил собаке пальцем, приговаривая:
— Не угодно ли к нам, Месье? Располагайтесь! Вы скверный пес и отпетый мошенник!
Пес радостно закрутил хвостом. Это был рыжий фокстерьер с квадратной мордочкой и большим черным пятном вокруг глаза.
Все, кто напрягся при слове «месье», заулыбались, поняв, что это просто кличка собаки. На лице Дероша, не ожидавшего такого внимания к своей скромной персоне, появилась ироническая усмешка.
— Представляю себе, какой тарарам устроила Элен на вокзале Монпарнас, — сказал он. — Ну и шутку сыграл с нами пес, я даже начинаю его любить! Он вскочил в поезд, и его никто не заметил. Да вы шутник, Месье!
Месье, понимая, что речь идет о нем, уселся и с достоинством огляделся.
— Это… это та очаровательная особа, которая вас провожала, дала ему такое имя? — спросил Ламбрей.
— Нет, это я, — ответил Дерош. — Чтобы сразу было понятно: раньше его звали Бобби. И это благодаря ему я познакомился с… этой очаровательной особой. Нынешней зимой она ужинала в ресторане и вдруг крикнула: «Бобби!» Ну, я и подсел к ней за столик. А потом решил, что как-то неудобно называться тем же именем, что и собака, а потому назвал его Месье.
Месье встал на задние лапы.
— Чудесный пес, — сказал Лервье.
Он присел рядом с Бобби, и оба наперебой стали просить Месье дать лапу. Ламбрей остался стоять. Не то чтобы ему не хотелось повозиться с собакой, но на перроне была его часть. А форма обязывает.
Сквозь толпу к ним пробирался здоровенный парень с охотничьим рогом на перевязи. Он нес два сундучка, высоко подняв их в воздух. Один сундучок был новый, и на нем сверкала выведенная белым надпись «Ж. де Монсиньяк». На старом, видимо фамильном, сундучке значилось: «Майор де Монсиньяк». Наверное, в армию его собирала родня.
— Жорж! — увидев его, воскликнул Ламбрей. — Ты тоже в нашем поезде?
Великан поставил багаж и сердечно стиснул руку Шарля-Армана.
— Здорово! — И обратился к остальным: — Меня зовут Монсиньяк.
Он крепко стоял на сильных, чуть кривоватых ногах, и было в нем что-то от першерона. Дерош кивнул ему и пробормотал:
— О-па! А я уж было подумал: Портос.
Великан взглянул на Бобби.
— Ага, понял-понял, — пробасил он. — Здесь моих литературных познаний достаточно. Большой, сильный и глупый. Но я не обижаюсь. У меня был конь по имени Портос.
И он захохотал, да так, что все обернулись. Потом взял Ламбрея под руку и увлек его за собой.
— Давай, старина, пройдемся. А это что с тобой за птицы? — спросил он, сделав несколько шагов.
— Малыш — мой приятель по курсу, — ответил Ламбрей. — Он племянник Лервье-Марэ. Ну, ты знаешь, старого министра.
Монсиньяк скорчил рожу.
— А с другим я всего часа три как познакомился. Он в одном полку с Лервье.
— Ну да, моторизованные, — сказал Монсиньяк. — А знаешь, вся эта история с тренерскими лошадьми оказалась правдой. Мне уже рассказали. Похоже, нам достанутся лошади под седлами и с английской сбруей. Эх, старина, начинается красивая жизнь! — Он поудобнее устроил охотничий рог между лопатками. — Ибо в Сомюре ценятся две вещи: конь и авторитет.
Они медленно брели по перрону. Ламбрей машинально толкнул ногой дверь в зал ожидания и остановился как вкопанный.
В зале прямо на полу вповалку лежали солдаты. Они спали, подложив под головы сумки или свернутые шинели. Многие расстегнули гимнастерки, а некоторые и брюки. Казалось, их стесняет плохо подогнанная грубая одежда. Их некрепкий, тревожный сон нарушали сквозняк и шум вокзала. Они ворочались и метались, точно в бреду. Воспаленные от солнца глаза, багровые лица. Самым везучим достались места на узких деревянных скамейках. Несколько солдат в уголке молча играли в карты, другие следили за игрой. Рядом с ними какая-то женщина с непокрытой головой кормила ребенка, но мужчины не обращали никакого внимания на ее обнаженную грудь. И ребенок вместе со всеми дышал густым, спертым воздухом, отдающим табаком, кожей, колбасой, несвежей одеждой и усталостью.
Один из игроков, с нашивками капрала, поднялся и направился к выходу. Не обращая внимания на раздраженное ворчание, он перешагивал прямо через лежащих солдат.
Застыв на пороге, Ламбрей подумал, что через четыре месяца и ему придется командовать вот такими солдатами. Командовать… Но это не означает, что он должен стать как они. Однако вряд ли он сможет их понять. Между ним и этой спящей толпой пролегла бездонная пропасть.
«Я их совсем не люблю, — подумал он, — и вряд ли смогу полюбить».
— Да, человеческая природа — отвратительная штука, — сказал он вслух, покачав головой на длинной шее.
Монсиньяк поглядел на него, округлив большие, чуть влажные и выпуклые, как у быка, глаза:
— Надо же, старина, у нас в Сомюре будут отдельные маленькие комнаты на двоих или на троих. Совсем как до войны. Все как когда-то! Ламбрей и Монсиньяк всегда вместе!
— Конечно-конечно, — отозвался Ламбрей. Они сделали еще несколько шагов и подошли к большому окну. На город опустилась тихая весенняя ночь. Где-то вдалеке мычала скотина.
— Какое красивое небо… — сказал Ламбрей.
2
Курсанты миновали караульное помещение, прошли по мощеному двору и быстро взбежали на крыльцо крыла Байяр. По дороге им попался капитан.
— Послушайте, молодые люди, — окликнул он курсантов, — такая разномастная одежда уместна разве что в выходные дни. Вас надо поскорее переодеть в полевую форму, как вашего товарища.
И он указал на высокого парня в форме, которого звали Мальвинье. Тот покраснел: по бедности он не мог приобрести сундучка. У него был только военный ранец.
Ламбрей с приятелями вошли в здание. Коридор был битком набит. Курсанты, прибывавшие всю ночь и все утро, возбужденно болтали, смеялись, отыскивали знакомых.
