— Да, момент для меня был тяжелый. Лейтенант что-то сказал — и больше я ничего не помню.
— Однако полковнику ты все хорошо доложил… Ты что, никогда не видел мертвецов?
— Да нет, — отозвался Лервье-Марэ. — Я видел дедушку, мамину тетку и еще других…
— Это не то… они не похожи на убитых. Этих мертвецов специально готовят, чтобы выставить на всеобщее обозрение.
Они с минуту помолчали. Лервье-Марэ, который старался не потревожить левую руку, перевязанную платком, заметил:
— Смешно, но эта царапина придала мне сил. А то я уже ни сидеть, ни стоять не мог.
— Да, похоже, тебе сразу стало лучше. Болит?
— Почти нет. Если бы я сам себя как следует стукнул, было бы больнее. Все же забавно видеть, как летит пуля, которая тебя настигла!
— Есть в этом что-то дьявольское, — отозвался Сирил.
Он так старательно начищал стоящие перед ним на траве огромные башмаки, словно хотел стереть их совсем.
— Да и вообще все оружие — от дьявола, — снова начал Сирил, — кроме холодного. У архангелов были мечи или копья, но огнестрельное — точно от дьявола. — И со смехом добавил: — Может, потому, что его изобрели уже после того, как выдумали ангелов.
И в голове у Лервье-Марэ промелькнуло видение: все счета в этом мире подводятся как в большой амбарной книге. Дебет-кредит. Колонка добра давно закончена, чернила высохли и поблекли. А все, что делается в мире нового, записывают в колонку зла.
Он привык к трудностям и усталости, и ночная тоска рассеялась с наступлением дня, но восстановить душевное равновесие почему-то не удавалось. В сознании остались разрозненные, беспорядочные образы белой от света ракет ночи. Точно так же, как после бала в Шеневе перед глазами долго стояли танцующие пары, теперь он видел руки, бросающие гранаты, и двоих солдат, несущих в лодку мертвеца.
Но видения исчезли, когда его поясница снова почувствовала прикосновение жестких бортов мотоциклетной коляски.
Едва рассвело, они с Сирилом снова преодолели шестнадцать километров, отделявших Жен от командного пункта. К шести часам утра они с тревогой заметили, что огонь над островом стихает. О тех, кто его защищал, ничего не было известно. Река вынесла потом несколько мертвых тел и среди них тело малыша Нойи. Вскоре неприятель ступил на южный берег, который отстаивали так отчаянно и такими неравными силами.
На остальных участках фронта установилось относительное затишье, однако во многих местах неприятель, воспользовавшись обширными брешами в обороне, все же сумел высадиться на берег.
Лервье-Марэ снова занялся письмом.
— Это… ты матери пишешь? — спросил Сирил, глядя в сторону.
— Да. Пишу, что мы с тобой вместе…
— А где она сейчас?
— У друзей в Перигоре.
Письмо Жака отличалось простотой:
20 июня.
Золотая моя мамочка, не знаю, когда моя весточка дойдет до тебя, но мне хочется, чтобы ты успокоилась сразу же, как только курьеру удастся до тебя добраться. У меня все хорошо. Я много думаю о тебе. Майор, приятель Щена, добился, чтобы меня назначили связным при полковнике. Шарль-Арман де Ламбрей тоже связной. Я уже получил боевое крещение и даже…
Два последних слова он вымарал. Ни к чему беспокоить мать своей царапиной. Он помнил, что на рассвете, в полудреме, у него родились какие-то прекрасные и глубокие слова первой фразы, но не смог их воспроизвести.
— Передай, что я часто о ней вспоминаю, — взволнованно сказал Сирил.
— Я тебе оставлю место, — ответил Жак. — Напиши несколько слов. Ей будет приятно.
— О! Ты думаешь?
Сирил покраснел и достал блок почтовой бумаги, изрядно испачканный и потрепанный по углам от долгого лежания в солдатском ранце.
— У меня руки грязные… — выдавил он, вытирая пальцы о штаны.
Он долго искал слова, прежде чем начать.
«Мадам, я по-дружески забочусь о вашем сыне…» Эту фразу он отбросил, сочтя ее слишком претенциозной. «Лучшие моменты, мадам… Я часто вспоминаю… Я изо всех сил желаю…» Дальше ничего не выходило.
Кончилось тем, что он начертал в высоком стиле, с росчерком, похожим на вымпел: «Примите, мадам, мое величайшее почтение».
Жак с изумлением посмотрел на Сирила: неужели, чтобы написать так мало, надо столько думать? Отчего у него покраснел лоб и дергаются руки?
«С чего бы это вдруг?» — подумал он.
Он был слишком молод, чтобы допустить мысль, что кто-то из друзей может влюбиться в его мать.
Успокоившись и растянувшись на траве, чтобы унять ломоту во всем теле, он мечтательно произнес:
— Хорошо бы сейчас принять ванну!
— Хорошо бы вскочить на коня! — отозвался Сирил и показал на мотоцикл: — В этой штуке ты весь в пыли, а на лошади тебя обдувает ветерком. Потом даже вода покажется лучше.
— Ты совсем как Ламбрей: если бы на свете не было лошадей, не знаю, что бы вы делали.
— Как видишь, старина, пока все заняты войной!
«Заняты войной… Верно, мы все воюем», — повторил про себя Лервье, словно эти слова не вязались с реальностью. Отдыхать в компании Сирила, перекинуться несколькими словами с парнями из другой бригады и на вопрос, что у него с рукой, ответить: «А-а… пустяки. Трассирующая пуля», будто получить трассирующую почетнее, чем простую, — все это и есть воевать?
А может, война состоит в том, что за долгие часы пребывания человека в разных боевых точках меняются его реакции, интересы и сама природа? Ведь хотя его ночные страхи и не оправдались, уже одно то, что он получил царапину, подарило ему чувство уверенности: он все же «прошел через это». Лервье-Марэ еще никогда не испытывал такого напряжения, такого ощущения преодоления себя, как в ту ночь, на пути в Жен, когда он убеждал себя, что просто обязан вернуться.
Нечто подобное он испытывал с женщинами: ему так много хотелось сказать, но в их присутствии он глупел и не мог выдавить из себя ничего, кроме банальностей. Как-то раз лейтенант Флатте, наставив на него монокль, заметил:
— Войной, дружище, занимаются как любовью. Работают те же органы!
«Нет, я не кавалерист, — думал Жак. — Я всего боюсь. У меня нет даже чувства, что я воюю, так как не могу дерзнуть».
Он резко поднялся, немало удивив тем самым Сирила, и сказал себе:
«Но теперь я дерзну… После войны… Женщины…»
И мысли его снова расползлись.
— Лервье-Марэ! — позвал его офицер, стоящий в дверях командного пункта.
— Ну вот! Опять ехать в Жен! — простонал Жак, снова почувствовав, как холодеет все тело.
«Делать нечего, делать нечего», — повторял он, быстрым шагом направляясь в сторону командного пункта.
