Сегодня первые 50 грамм выпил после часа дня, дотерпел специально до часа, чтобы минутная вертикально, и ничего — дотерпелось-додюжилось. До следующих стольких же грамм терпел еще более двух часов, потом еще более двух! Седьмой час вечера, а всего 150! — обрадовавшись результату, считать перестал и к ночи был хорош пуще вчерашнего.
Ходил по Дворцовой вокруг столба, сосредоточенно ходил, плотно, крепко, твердо. Знакомый патруль даже и не заметил, что Максим Александрович пьян. Думал о звездах, вспоминал какая Варенька умница, мечтает планету назвать. А что! И открыть при ЭЛДЭУ такую ставку: пусть сидит, изучает материалы, разрабатывает имена для грядущих планет! Ладно, успокоиться, это не утвердят, а того гляди расстреляют за стихийную циолковщину. Но после войны! — он устроит Варе такую работу. Глоток. Пока надо машинистку Софью Платоновну инвалидкой оприходовать и в стационар упаковать, она через раз в клавишу попадает. А Вареньку на ее место. Глубокий глоток. Дворцовая начала смыкаться, крыло Генерального штаба вытягивалось и ползло к Неве: медленно, но настойчиво-вязко, а навстречу ему проем затягивался ряской ажурной решетки. Максим испугался, что ловушка схлопнется, метнулся к Адмиралтейству. Прошел по бульвару мимо бивака аэростатов, тревожно дремавших, как большие сторожевые звери. Мимо памятника Пржевальскому, неотличимому от Сталина, лишь верблюд в ногах генсека сбивал с толку. Впереди возвышалась скривленная ветряная мельница — так выглядел запрятанный в доски и мешки с песком Медленный всадник, главный монумент города. В нелепой декорации куковал Первый Петр, как раз и измысливший город-обезьяну.
— Спрятался! — погрозил Максим Медленному. — Ужо горожане доски на печки растащат, задницу твою самодержавную оголят! Сколько душ при стройке положил, сколько? Тварей божьих сколько в болото зарыл, порфироносец? Божьих, а? Тварей?!
Максим нетвердо знал, что такое порфироносец, но что-то явно из жизни царей. Во фляге еще оставалось.
— Молчишь, истукан! Десятки тысяч положил мужичков, угробил во имя города-обезьяны! Вознесся их кровью, окно процарапал, доволен? Ужо! А мы в эту войну миллион тут уроем, два, три! Снилось тебе такое, призрачный царь? Да что тебе, истукан, вообще могло сниться…
Ладно, его тут хорошо знали в окрестностях: и с Дворцовой патрули, и с Гороховой. Довели под локти до ЭЛДЭУ.
185
— Товарищ Киров! Прошла грузовая колонна по ледовой трассе, товарищ Киров! Тридцать три тонны сегодня привезли! Медикаменты и продовольствие!
— Хорошо, но мало.
— Наращивать постепенно будем, товарищ Киров. Лед еще не самый крепкий… Завтра думаем достичь сорока тонн.
— Хорошо.
— Товарищ Киров, от редактора «Ленправды» поступило символическое предложение. Пусть ленинградцы нарекут ледовую трассу Дорогой жизни!
— Пусть нарекут… Но пусть повременят хоть пару недель.
Тени соратников — жирнее день ото дня.
Вот как устроен человек: когда вокруг голод, а у тебя все есть, хочется сожрать больше, больше. То ли впрок, то ли от страху, что потом не будет, а то ли так — в качестве утверждения своего особого положения. Не хочу, а буду жрать.
Потому что могу!
Киров и за собой такое свойство заметил, и теперь сдерживался, насколько моглось.
Да что человек! — вот кот был у председателя исполкома, соседа Кирова по дому на Каменноостровском. Откуда коту знать, что кругом война и все его сородичи давно сами сожраны? Он в теплой квартире, на подушечке, молоко там, домработница снует, ничего для кота не изменилось, по радио кот вроде не понимает. Ну, переименовали из Мурзика в Жукова, а так все по-прежнему. А свою норму, между тем, мяса ежедневную, неизменившегося по ходу войны размера, стал все быстрее схавывать и жаднее. И в один прекрасный день спер на кухне свой же кусок, ухитрился враз втиснуть в себя все положенные на день 200 грамм, подавился и сдох.
186
— А этому льву, — Варя потрепала зверя варежкой по солнечной гриве, — мы с Арькой однажды засунули в пасть арбуз… Арька его туда протолкнул, а обратно — не получается. Застрял… пихали-пихали… родители ждут арбуза… дернули — упал — разбился… такой красный был. Сладкий! Мы его тут же съели, чего было можно поднять.
Варенька зажмурилась, вспоминая вкус арбуза. Неужели арбузы были наяву, и дыни, и будут! Платок взяла в подарок, даже отнекиваться не стала. Максим ждал, что или будет отнекиваться и тогда можно поуговаривать, или как-нибудь глазами многозначительно сделает, а она ничего не сделала, просто сказала спасибо.
— Я сделал запрос, — сказал Максим, — и про Арви-ля, и про Юрия Федоровича. На ответ понадобится несколько дней. А про Кима известно, что его не поймали… Где он — ищи ветра в поле.
Варенька вздохнула и замкнулась. Несколько минут шла будто одна, словно Максима не было рядом. На Аничковом мосту немного оживилась, похлопала варежкой по постаменту от коней.
— Мы с Арькой вот все думали, чего у нас в городе у всех памятников лошади такие нервные. Все вздыбленные, брыкаются! И эти четверо, и под Медленным всадником, и под тем царем, что у Инженерного замка…
— Там тоже Петр.
— Да… Не стоится им смирно, баловникам. И у Иса-кия…
— Николай Первый.
— Да. Только у Александра, что у вокзала стоял, конь был спокойный. Так ведь его и убрали!
— А представляешь, Варя, война кончится, все памятники на место вернут, а кони успокоились, копыта опустили. Умиротворенные…
— Здорово, — улыбнулась Варя.
— Дай-ка я тебе узел поправлю.
Подарив платок, он сам обвязал его вокруг Вареньки плотным блокадным макаром, чтобы прикрывало горло и грудь, а теперь заметил, что не слишком плотно затянул узел. Вернее, он сразу специально неплотно его затянул, чтобы иметь возможность заметить и поправить.
— Подержи перчатки.
Они стояли на Аничковом мосту, ровно посередине, Максим поправлял узел, проехал грузовик с сильным запахом скипидара, что означало, что грузовик набит мертвыми телами, мимо влачились умирающие люди, и те из них, кто сохранял еще эмоцию удивления, с удивлением взирал на странную пару. Они, наверное, были единственными, кто праздно гулял по Невскому в этот день, или во всем даже огромном городе единственными праздно-гуляющими. Белое круглое солнце стояло ровно над их головами, и Максим словно увидел всю сцену со стороны, сверху, в виде огромной фантастической фотографии. И если бы сейчас мир кончился, совсем, навсегда, он согласен. Ничего бы больше никогда не было, ни людей, ни созвездий, только навсегда запечатленные их тени под шаром солнца на мосту без коней.
— А вот у вас четыре пальца… — неловко спросила Варенька.
— Как коней нет на мосту, — неловко пошутил Максим.
Он предложил ей глоток из фляги, «нет-нет-нет» воскликнула Варенька, а потом взяла и отхлебнула вдруг чуть-чуть. Максим рассказал ей историю про канал и шлюз, стараясь говорить с юмором и максимально преуменьшить свой героизм. Варенька восхитилась и рассказала про Зину Третьяк, у которой на обеих руках в перепонках отверстия от альпинистского труда. «Скорбуты», но этого слова Варя не знала. Максима рассказ почему-то заинтересовал.
