Осветился круглый стол, накрытый темной скатертью. Мрак
отступил в углы гостиной, и Коломбина, наконец-то получившая возможность
рассмотреть «любовников Смерти» как следует, завертела головой во все стороны.
— Кто будет читать? — спросил хозяин, садясь на
стул с высокой резной спинкой.
Остальные стулья, расставленные вокруг стола, числом
двенадцать, были попроще и пониже.
Откликнулись сразу несколько человек.
— Начнет Львица Экстаза, — объявил Просперо.
Коломбина уставилась на знаменитую Лорелею Рубинштейн во все
глаза. Та оказалась совсем не такой, как можно было бы предположить по стихам:
не тонкая, хрупкая лилия, с порывистыми движениями и огромными черными очами, а
довольно массивная дама в бесформенном балахоне до пят. На вид Львице можно
было дать лет сорок, и это еще в полумраке.
Она кашлянула и низким, рокочущим голосом сказала:
— «Черная роза». Написано минувшей ночью.
Пухлые щеки взволнованно заколыхались, глаза устремились
вверх, к радужно посверкивающей люстре, брови скорбно сложились домиком.
Коломбина слегка шлепнула Люцифера, чтоб не отвлекал, не
елозил по шее, и вся обратилась в слух.
Декламировала знаменитость замечательно — со страстью,
нараспев.
Придет ли Ночь, восторгами маня?
Случится ли Оно иль не случится?
Когда желанный Гость войдет в меня?
Войдет, не постучится.
Избранник мой на воле ли, в тюрьме
Горит и ярко светит,
Но черной розы в сокровенной тьме
Пройдет и не заметит
И Слово будет произнесено —
Молчание взорвется.
Да будет так. А то, что не дано,
Уйдет и не вернется.
Подумать только — услышать новое, только что написанное
стихотворение Лорелеи Рубинштейн! Самой первой, в числе немногих избранных!
Коломбина громко зааплодировала и тут же сбилась, поняв, что
совершила faux pas. Аплодисменты здесь, кажется, были не в заводе. Все — в том
числе Просперо — молча посмотрели на экзальтированную девицу. Та застыла с
растопыренными ладонями и покраснела. Опять срезалась!
Кашлянув, дож негромко молвил, обращаясь к Лорелее:
— Обычный твой недостаток: изысканно, но невнятно. Но
про черную розу интересно. Что значит для тебя черная роза? Впрочем, не говори.
Догадаюсь сам.
Он прикрыл веки, опустил голову на грудь. Все ожидали,
затаив дыхание, а щеки поэтессы запунцовели румянцем.
— А дож пишет стихи? — тихо спросила Коломбина у
Пети.
Тот приложил палец к губам, но она сердито сдвинула брови, и
он почти беззвучно прошелестел:
— Да. И наверняка гениальные. Ведь никто лучше него не
понимает поэзию.
Ответ показался ей странным:
— «Наверняка»?
— Свои стихи он никому не показывает. Говорит, что они
пишутся не для людей и что перед Уходом он всё написанное уничтожит.
— Какая жалость! — вырвалось у нее громче нужного.
Просперо опять взглянул на гостью, и опять ничего не сказал.
— Я понял, — улыбнулся он Лорелее ласковой и
печальной улыбкой. — Понял.
Та просияла, а дож повернулся к аккуратному, тихому
человечку в пенсне и с бородкой клинышком.
— Гораций. Ты обещал, что сегодня наконец придешь со
стихами. Ничего не поделаешь. Ведь тебе известно, что Невеста допускает к Себе
только поэтов.
— Гораций врач, — сообщил Петя. — Вернее,
прозектор — режет трупы в анатомичке. Поступил на место Ланселота.
— А что случилось с Ланселотом?
— Отравился. И компанию с собой прихватил, —
непонятно ответил Петя, но расспрашивать было не ко времени — Гораций
приготовился читать.
— Я, собственно, впервые имею дело с поэзией… Изучил
руководство по стихосложению, очень старался. И вот м-м, в некотором роде,
результат.
Он смущенно откашлялся, поправил галстук и достал из кармана
сюртука сложенный листок. Хотел начать, но, видно, решил, что объяснил
недостаточно:
— Стихотворение по моей, так сказать, профессиональной
линии… Тут даже и термины встречаются… Только вот рифма облегченная, во второй
и четвертой строках, а то с непривычки очень уж трудно… После уважаемой м-м…
Львицы Экстаза, мои стишки, конечно, будут тем более нехороши, но… В общем,
представляю на ваш строгий суд. Стихотворение называется «Эпикриз».
Когда взрезает острый скальпель
Брюшную полость юной дамы,
Что проглотила сто иголок,
Не вынеся любовной драмы,
Не знаешь, плакать иль смеяться,
От чувства странного дрожа:
Так человеческий желудок
Похож на мокрого ежа.
Когда вскрываешь черепную
Коробку юнкера, который,
Бордель впервые посетив,
Суд над собой исполнил скорый,
Найдешь средь каши омертвелой
То, что искал. Чудесный вид:
Свинца кусочек в надбугорье,
Как жемчуг, матово блестит.
Читающий сбился, смял листок и спрятал обратно в карман.
— Я еще хотел описать легкие утопленницы, но не
получилось. Только одну строчку придумал: «Средь сизой массы ноздреватой», а
дальше никак… Что, господа, очень плохо, да?
Все молчали, ожидая вердикта председателя (из всех
присутствующих сидел по-прежнему лишь он один).
— «Эпикриз» — это, кажется, заключительная часть
медицинского диагноза, — задумчиво произнес Просперо. — А что такое
«надбугорье»?
— Надбугорье — это русское название эпиталамуса, —
охотно пояснил Гораций.
— У-гу, — протянул Просперо. — Вот тебе мой
эпикриз: стихи ты писать не умеешь. Но ты и в самом деле заворожен
многообразием ликов Смерти. Кто следующий?
— Учитель, позвольте мне! — поднял руку плечистый
верзила с грубым лицом, на котором странно смотрелись широкие, по-детски
наивные глаза. Уж этому-то на что Вечная Невеста, удивилась Коломбина. Ему бы
плоты по Ангаре гонять.
