— Здравствуйте, таинственная незнакомка. Как говорится,
гора с горой не сходится. — Погладил по головенке дремлющего на девичьей
шее Люцифера. — Привет, малыш. Позвольте представиться, мадемуазель
Коломбина. Мы с господином Благо… то есть с господином Просперо условились, что
здесь я б-буду зваться Гэндзи.
— Гэндзи? Какое странное имя!
Она все не могла уразуметь, что означает это загадочное
появление. Что заике было нужно в квартире самоубийцы? И что ему нужно здесь?
— Был в стародавние времена такой японский принц.
Искатель острых ощущений, вроде меня.
Необычное имя ей, пожалуй, понравилось — Гэндзи. Жапонизм —
это так изысканно. Стало быть, не «сиятельство» и даже не «светлость», поднимай
выше — «высочество». Коломбина саркастически хмыкнула, однако следовало признать:
франт и в самом деле был удивительно похож на принца, ну если не японского, то
европейского, как у Стивенсона.
— Ваш спутник был японец? — вдруг осенило
ее. — Тот, которого я видела на Басманной. Вот почему он всё говорил про
самураев и взрезывание живота?
— Да, это мой камердинер и ближайший д-друг. Кстати,
напрасно вы тогда обозвали нас клоунами. — Гэндзи укоризненно покачал
головой. — Маса к институту самоубийства относится с огромным почтением.
Как, впрочем, и я. Иначе я бы здесь не оказался, верно?
Искренность последнего утверждения представлялась
сомнительной — больно уж легкомысленным тоном оно было сделано.
— Непохоже, чтобы вы так уж рвались покинуть этот
мир, — недоверчиво произнесла Коломбина, глядя в спокойные глаза гостя.
— Уверяю вас, мадемуазель Коломбина, я человек
отчаянный и способен на чрезвычайные и даже немыслимые п-поступки.
И опять это было сказано так, что не поймешь, серьезно
человек говорит или насмешничает. Но здесь она вдруг вспомнила рассказ дожа про
«интереснейшего субъекта», и неожиданное явление «принца» сразу разъяснилось.
— Вы, верно, и есть тот самый гость, о котором говорил
Просперо? — воскликнула Коломбина. — Вы сочиняете японские стихи, да?
Он молча поклонился, как бы говоря: не отпираюсь, он самый и
есть. Теперь она взглянула на франта по-новому. Тон его и в самом деле был
легким, в углах губ угадывалась полуулыбка, но глаза смотрели серьезно. Во
всяком случае, на досужего шутника Гэндзи никак не походил. Коломбина наконец
нашла для него подходящее определение: «необычный экземпляр». Ни на одного из
соискателей не похож. Да и вообще, таких типажей ей прежде видеть не
приходилось.
— Пришли, так идемте, — сухо сказала она, чтоб он
слишком много о себе не понимал. — Вам еще предстоит пройти испытание.
Вошли в салон, когда Гдлевский заканчивал декламацию и
готовился выступать Розенкранц.
Различать близнецов оказалось совсем нетрудно. Гильденстерн
объяснялся по-русски совсем чисто (он закончил русскую гимназию) и был заметно
жизнерадостней характером. Розенкранц же все писал что-то в пухлом блокноте и
часто вздыхал. Коломбина частенько ловила на себе его скорбный остзейский
взгляд и, хоть в ответ смотрела непреклонно, всё равно это молчаливое обожание
было ей приятно. Жаль только, что стихи немчика были так чудовищны.
Вот и сейчас он встал в торжественную позу: ступни в третьей
позиции, пальцы правой руки растопырены веером, глаза устремлены на Коломбину.
Безжалостный дож оборвал его после первой же строфы:
— Благодарю, Розенкранц. «Вздыхать и плакать чистою
слезой» по-русски сказать нельзя, но сегодня у тебя получилось уже лучше.
Господа! Вот кандидат на место Аваддона, — представил он новенького,
который остановился в дверях и с любопытством оглядывал гостиную и собравшихся.
Все обернулись к кандидату, он слегка поклонился.
— У нас принято устраивать нечто вроде поэтического
экзамена, — сказал ему дож. — Мне довольно услышать несколько строчек
из стихотворения, написанного претендентом, и я сразу могу сказать, по пути ему
с нами или нет. Вы сочиняете необычные для нашей словесности стихи, лишенные
рифмы и ритмичности, поэтому будет справедливо, если я попрошу вас сложить
экспромт — на заданную мной тему.
— Извольте, — ответил Гэндзи, нисколько не
смутившись. — Какую тему вам угодно предложить?
Коломбина отметила, что Просперо обратился к нему на «вы»,
что само по себе было необычно. Очевидно, не повернулся язык называть этого
внушительного господина на «ты».
Председательствующий долго молчал. Все, затаив дыхание,
ждали, зная: сейчас он огорошит самоуверенного новичка каким-нибудь парадоксом
или неожиданным сюрпризом.
Так и вышло.
Отбросив кружевной манжет (сегодня дож был одет испанским
грандом, и этот наряд весьма шел к его бороде и длинным волосам), Просперо взял
из вазы красное яблоко и с хрустом впился в него крепкими зубами. Пожевал,
проглотил, взглянул на Гэндзи.
— Вот вам и тема.
Все переглянулись. Что за тема такая?
Петя шепнул Коломбине:
— Это он нарочно. Сейчас срежет, вот увидишь.
— Надкушенное яблоко или вообще яблоко? — уточнил
задачу испытуемый.
— А это уж решать вам.
Просперо удовлетворенно улыбнулся и сел на свой трон.
Пожав плечами, словно речь шла о сущей безделице, Гэндзи
произнес:
Яблоко прекрасно
Не на ветке и не в желудке,
А в миг паденья.
Все подождали, не будет ли продолжения. Не дождались. Тогда
Сирано покачал головой, Критон довольно громко хихикнул, зато Гдлевский
одобрительно покивал, а Львица Экстаза даже вскричала: «Браво!».
Коломбина, уже приготовившаяся насмешливо скривиться,
приняла задумчивый вид. Раз двое корифеев что-то усмотрели в диковинном
сочинении принца Гэндзи, значит, оно небезнадежно. Но главное слово,
разумеется, оставалось за дожем.
Просперо подошел к Гэндзи и крепко пожал ему руку:
— Я не ошибся в вас. Именно так: суть не в скучном
бытии и не в посмертном гниении, а в катарсисе превращения первого во второе.
Именно так! И как коротко, ни одного лишнего слова! Ей-богу, у японцев стоит
поучиться.
Коломбина покосилась на Петю. Тот пожал плечами — видно,
тоже, как и она, не нашел в изреченном афоризме ничего особенного.
Новый соискатель прошелся по салону и удивленно произнес:
