«Массовое помешательство? — нахмурившись, предположил
Заика. — Род заразной болезни? Такие случаи психиатрической науке
известны. Тогда ваша затея с клубом вредна — она не рассеивает манию, а лишь
концентрирует ее».
«Господи, да при чем здесь мания! Это нечто куда более
страшное!»
Дож вскочил на ноги, да так неудачно, что смахнул широким
рукавом стоявший на столе бокал — тот упал на пол и разлетелся вдребезги. Это
маленькое происшествие придало беседе иное направление.
Нагнувшись и доставая платок, Заика посетовал: «Ваша цикута
обрызгала мне гамаши». (Не помню, писал ли я Вам, что он изрядный денди и
одевается по лондонской моде.)
«Что вы, какая цикута, — рассеянно пробормотал Дож,
зябко поежившись. — Обычное снотворное. Выпивший мальвазею уснул бы сном
праведника на бульварной скамейке. Я же анонимно, по телефону, вызвал бы
медицинскую карету. В больнице вам промыли бы желудок, и дело с концом.
Соискатели, да и вы сами сочли бы это обычным невезением, досужим
вмешательством завистливой судьбы».
Мне показалось, что Заика еще не окончательно избавился от
своих подозрений, потому что в голосе его вновь зазвучала настороженность:
«Предположим, это сошло бы вам с рук. Единожды. Но что вы стали бы делать в
следующий раз, когда кому-то из членов выпал бы череп?»
«Не будет никакого следующего раза. И в этот-то раз шарик
угодил туда совершенно непонятным образом. Там под соседней ячейкой, где
семерка, установлен магнит. Шарик же лишь покрыт тонким слоем позолоты, а
изготовлен из железа. Видели, как у Калибана он попал было на череп, а потом
вдруг взял и перекатился на семерку? Странно, что в вашем случае магнит не
сработал».
«Одно из двух: или магнит слишком слаб, или моя удачливость
слишком сильна…» — пробормотал Заика, как бы разговаривая сам с собой, но
затем обратился и к Дожу. — То, что вы говорите про злую силу, звучит
невероятно. Но я давно живу на свете, и знаю, что порой случаются и невероятные
вещи. Тут нужно разобраться… Вот что, господин Просперо. Продолжайте вашу
деятельность, заставляйте соискателей писать стихи, щекочите им нервы своей
рулеткой, только поставьте магнит посильней, чтоб не повторился сегодняшний
казус. Я же, если не возражаете, понаблюдаю за вашей «злой силой».
Дож молитвенно сложил руки: «Не только не возражаю, но
умоляю вас помочь мне! Я чувствую, что схожу с ума!»
«Стало быть, мы союзники. Остальным скажите, как собирались.
Мол, я выпил вино, уснул на бульваре, и какой-то непрошеный доброхот вызвал
медицинскую карету».
Они пожали друг другу руки, и я поспешил ретироваться в
прихожую, а оттуда и на улицу.
Надо ли объяснять, какие чувства меня сейчас переполняют?
Думаю, Виссарион Виссарионович, Вы согласитесь, что г-на Благовольского
арестовывать не нужно. Напротив, ему ни в коем случае не следует мешать. Пусть
делает свое благое дело. Сейчас «любовники» в хороших руках, а то, не дай Бог,
разбредутся по одиночке, и хорошо еще если просто наложат на себя руки — могут
ведь и собственные клубы самоубийц затеять.
Что же до «злой силы», то это форменная истерия, у г-на
Благовольского чересчур распалилось воображение и расшалились нервы.
Ну а я, естественно, буду присматривать за этой «палатой
№ 6». Если, Просперо в ней главный врач, то я (ха-ха) главный смотритель.
Примите уверения в совершеннейшем к Вам почтении,
ZZ
В ночь с 4 на 5 сентября 1900.
Глава 3
I. Из газет
Лавр Жемайло
ДРУГОГО — НЕ ДАНО?
Памяти Лорелеи Рубинштейн (1860—1900)
Склоните головы те, кому дорога отечественная словесность.
Уверен — вас переполняет не только скорбь, но и иное, еще более мрачное
чувство: недоуменное отчаяние. Яркая звезда, озарявшая небосклон российской
поэзии на протяжении последних лет, не просто угасла — она угасла трагически,
упала, прочертив по нашим сердцам кровавую борозду.
Самоубийство всегда ужасно воздействует на тех, кто остался.
Уходящий словно отталкивает, отвергает Божий мир и вместе с ним всех нас, в нем
обретающихся. Мы более не нужны и не интересны ему. И во сто крат чудовищней,
когда таким образом поступает литератор, чья связь с духовной и общественной
жизнью, казалось бы, должна быть особенно крепка.
Бедная Россия! Ее Шекспиры и даты словно отмечены роковой
печатью: кого не сразит пуля врага как Пушкина, Лермонтова или Марлинского, тот
норовит сам свершить над собой зловещий приговор судьбы.
Вот и еще одно звонкое имя прибавилось к мартирологу
российских литераторов-самоубийц. Мы только что отметили горький юбилей —
четверть века кончины графа А. К. Толстого и искрометного Василия Курочкина.
Эти отравились. Благородный Гаршин бросился в пролет лестницы, отчаявшийся
Николай Успенский перерезал себе горло тупым ножиком. Каждая из этих утрат
словно незаживающая рана на теле нашей литературы.
И вот теперь женщина, поэтесса, которую называли «русской
Сафо».
Я знал ее. Я был средь тех, кто свято верил в ее талант,
расцветший в зрелом возрасте, но суливший еще столь многое.
Причина, побудившая Лорелею Рубинштейн взяться за перо в том
возрасте, когда первая молодость уже осталась позади, известна: смерть от
чахотки горячо обожаемого мужа, покойного М. Н. Рубинштейна, которого многие
помнят как благороднейшего и достойнейшего человека. Бездетная и лишившаяся
единственного дорогого существа, Лорелея нашла спасение в поэзии. Она открыла
нам, читателям, свое знойное, исстрадавшееся сердце — открыла безоглядно и даже
бесстыдно, потому что искренность и подлинное чувство не ведают стыда. Впервые
в русской поэзии устами женщины так смело заговорили чувственность и страсть —
естественные порывы, после смерти любимого супруга уже не находившие иного
истока кроме стихов.
Провинциальные барышни и девочки-гимназистки тайком
переписывали эти пряные строки в заветные альбомы. Бедняжек ругали, а подчас и
наказывали за увлечение «безнравственной» поэзией, которая ничему хорошему не
научит. Но что стихи! Теперь Лорелея подала романтичным, томящимся от нерастраченных
чувств девицам куда более страшный и соблазнительный пример. Боюсь, что
найдутся многие, кому захочется списать уже не стихи поэтессы, а ее страшный
финал…
Мне достоверно известно, что она состояла среди «Любовников
Смерти». Ее знали там под именем Львица Экстаза. В последние недели мне
посчастливилось узнать эту поразительную женщину ближе и стать невольным
свидетелем огненного падения ослепительной звезды.
