Нет, я не был с нею в тот непоправимый миг, когда она
приняла смертельную дозу морфия, но я видел, что она гибнет, безвозвратно
гибнет. Видел — и был бессилен. Недавно она по секрету сообщила мне, что
«Царевич Смерть» подает ей тайные знаки и что ей уже недолго осталось терзаться
жизнью. Кажется, она сообщила об этом не мне одному, но окружающие сочли
признание плодом ее неукротимой фантазии.
Увы, фантазии способны порождать фантомы: жестокосердный
царевич пришел за Лорелеей и увел ее от нас.
Перед тем, как переместиться из жизни в историю литературы,
Львица Экстаза, как это принято у «Любовников Смерти», оставила прощальное
стихотворение. Сколь мало в этих сбивчивых, нетерпеливых, окончательных строках
цветистой пряности, так пленявшей почитательниц!
Ну всё, пора, меня уже зовут.
Увидимся позднее — не мешайте:
Мне надо что-то вспомнить напоследок.
Но что? Но что?
Ума не приложу.
Все спуталися мысли. Всё, пора.
Что будет за последним окоёмом,
Спешу узнать.
Вперёд!
Царевич Смерть,
Приди в кроваво-красном облаченьи,
Подай мне руку, выведи на свет,
Где буду я стоять, простерши руки,
Как ангел, как судьба, как отраженье
Себя самой.
Другого — не дано.
Каковы прощальные слова! «Другого — не дано». Вам не
страшно, господа? Мне — так очень.
«Московский курьер» 7 (20) сентября 1900 г.
1-ая страница
II. Из дневника Коломбины
Ребусы
"Все-таки мне ужасно повезло, что я уйду из жизни в
год, являющий собою рубеж между старым и новым веком. Я словно бы заглянула в
приоткрывшуюся щелку и не увидела там ничего, заслуживающего моего внимания
настолько, чтобы открыть дверь и войти. Я остановлюсь на пороге, взмахну
крыльями и улечу. Ну вас с вашими синематографами, самоходными экипажами и
туниками à la grecque (по-моему, чудовищная пошлость). Живите в
двадцатом веке без меня. Уйти и не обернуться — это красиво.
Кстати о красоте. Наши очень много о ней рассуждают и даже
возводят ее до высоты абсолютного мерила. Я, в сущности, придерживаюсь того же
мнения, но тут вдруг задумалась: кто красивей, Просперо или Гэндзи? Они,
конечно, очень разные, и каждый в своем роде эффектен. Девять женщин из десяти,
вероятно, скажут, что Гэндзи «интереснее», да к тому же и много моложе (хотя он
тоже сильно пожилой, лет сорок). А я без малейших колебаний предпочту Просперо,
потому что он… значительнее. Когда я с Гэндзи, мне спокойно, ясно, иногда
бывает и весело, но «трепет без конца» охватывает меня лишь в присутствии Дожа.
В нем есть волшебство и тайна, и это весит побольше, чем внешняя красивость.
Хотя в Гэндзи, конечно, тоже немало загадочного. В течение
нескольких дней он трижды сыграл со Смертью в рулетку (если считать первые два
раза — на револьверном барабане) и остался жив! Поистине поразительна история с
медицинской каретой, по случайности проезжавшей вдоль бульвара в тот самый
момент, когда Гэндзи лишился чувств от отравленного вина!
Очевидно, все дело в том, что в этом человеке слишком много
жизненной силы, а расходует он ее скупо, держит в себе.
Вчера заявил:
— Я не возьму в толк, Коломбина, с чего это вам белый
свет так уж не мил? Вы молоды, здоровы, румяны, да и натурой вполне
жизнерадостны, хоть и напускаете на себя инфернальность.
Я ужасно расстроилась. «Здорова, румяна» — и только? С
другой стороны, как говорится, нечего на зеркало пенять. Он прав: мне не
хватает утонченности и гибельности. И все же с его стороны говорить такое было
очень неделикатно.
— А вы сами? — парировала я. — Вы, помнится,
так возмущались Дожем и даже грозились разогнать весь наш клуб, а сами всё
ходите и даже вон травиться пытались.
Он ответил с серьезным видом:
— Я обожаю все таинственное. Тут, милая Коломбина,
чересчур много загадок, а у меня от загадок начинается род чесотки — никак не
успокоюсь, пока не дойду до подоплеки. — И вдруг предложил. — А
знаете что? Давайте порешаем этот ребус вместе. Насколько мне известно, других
занятий у вас всё равно нет. Вам это будет полезно. Глядишь, в разум войдете.
Мне не понравился его менторский тон, но я подумала про
необъяснимое самоубийство Офелии, вспомнила Лорелею, без которой наши собрания
словно утратили половину красок. Да и верно, сколько можно сидеть в четырех
стенах, дожидаясь наступления вечера?
— Хорошо, — сказала я. — Ребус так ребус.
Когда начнем?
— Да прямо завтра. Я заеду за вами в одиннадцать, а вы
уж будьте любезны к этому времени состоять в полной маршевой готовности.
Не пойму одного: влюблен он в меня или нет. Если судить по
сдержанно-насмешливой манере — нисколько. Но, может быть, просто интересничает?
Действует в соответствии с идиотским поучением: «Чем меньше женщину мы любим,
тем больше нравимся мы ей». Мне, конечно, всё равно — ведь я люблю Просперо. А
всё-таки хотелось бы знать.
Взять завтрашнюю экспедицию — зачем она ему? Вот где
истинная загадка.
Ладно. Пускай г-н Гэндзи решает свой ребус, а я решу
свой".
* * *
Назавтра в одиннадцать отправиться не получилось — и вовсе
не из-за того, что хозяйка квартиры проспала или, скажем, не успела
приготовиться. Напротив, Коломбина поджидала принца Гэндзи в совершенной
готовности и полном снаряжении. Малютка Люцифер был накормлен, напоен и пущен
пошуршать травкой в большом фанерном ящике, а сама Коломбина надела новый
впечатляющий наряд: бедуинский бурнус с бубенчиками (полночи их пришивала).
Его японское высочество туалет вежливо похвалил, но попросил
переодеться во что-нибудь менее броское, сослался на особую деликатность
миссии. Стало быть, сам и виноват, что припозднились.
Коломбина с отвращением обрядилась в иркутскую синюю юбку с
белой блузкой и скромненьким серым жакетом, на голову надела берет — ни дать ни
взять курсистка, только очочков не хватает. Однако Гэндзи, бескрылый человек,
остался доволен.
Он пришел не один, а со своим японцем, с которым у Коломбины
на сей раз состоялось формальное знакомство с бесконечными поклонами и
расшаркиваниями (со стороны господина Масы). Когда Гэндзи, представляя своего
Пятницу, назвал его «наблюдательным, сметливым», да еще и «бесценным помощником»,
азиат приосанился, надул свои гладкие щеки и сделался похож на старательно
начищенный самовар.
