Втроем уселись в пролетку, причем Коломбину, будто
какую-нибудь королеву Викторию, подсаживали под оба локтя.
— Мы куда, к Офелии? — спросила она.
— Нет, — ответил Гэндзи, назвав извозчику знакомый
адрес — Басманная, доходный дом общества «Beликан». — Начнем с Аваддона.
Мне не дает покоя Зверь, что завывал в ночь самоубийства.
При виде серой пятиэтажной громады девушке стало не по себе
— она вспомнила железный крюк и обрезок свисавшей с него веревки. Однако Гэндзи
направился не в левый подъезд, где находилась квартира покойного Никифора
Сипяги, а в правый.
Поднялись на самый верх, позвонили в дверь с медной
табличкой «А. Ф. Стахович, живописец». Коломбина вспомнила, что об этом
человеке, соседе Аваддона, упоминал дворник, который принял Люцифера за
зеленого змия.
Дверь открыл молодой человек, чуть не до самых глаз заросший
огненно-рыжей бородой — вне всякого сомнения, сам живописец: в халате, сверху
донизу перепачканном красками, и с потухшей трубкой в зубах.
— Тысяча извинений, Алексей Федорович, — учтиво
приподнял цилиндр Гэндзи (уже и имя-отчество успел разузнать, вот какой
дотошный). — Мы друзья вашего соседа, безвременно усопшего господина
Сипяги. Хотим восстановить картину п-прискорбного события.
— Да, жалко студиозуса, — вздохнул Стахович,
жестом приглашая войти. — Я, правда, его почти не знал. Сосед через стенку
это не то что дверь в дверь. Заходите, только осторожней, у меня тут хаос.
Насчет хаоса он выразился чересчур мягко. Квартирка, в
точности такая же, как у Аваддона, только зеркальной планировки, была сплошь
заставлена рамами и холстами, под ногами валялся всякий мусор, пустые бутылки,
какие-то тряпки, сплющенные тюбики из-под краски.
Комната, где у Аваддона находилась спальня, служила
Стаховичу студией. Подле окна стояла недоконченная картина, которая изображала
обнаженную на красном диване (тело ню было тщательно прописано, голова пока
отсутствовала), а у противоположной стены располагался тот самый диван,
действительно накрытый красной драпировкой, и на диване, действительно,
полулежала совершенно раздетая девица. Она была курносая, конопатая, с
распущенными соломенными волосами, на гостей взирала с ленивым любопытством и
не сделала ни малейшей попытки прикрыться.
— Это Дашка, — кивнул на натурщицу
художник. — Лежи, Дуня, не шевелись, я тебя с таким трудом разложил, как
надо. Они пришли справиться насчет того дурачка из-за стенки, что повесился.
Сейчас уйдут.
— А-а, — протянула Дашка, она же Дуня, шмыгнув
носом. — Это который чуть что кулаком стучал, чтоб ругались потише?
— Он самый.
Тут выяснилось, что принц Гэндзи ужасно старомоден и целиком
находится во власти филистерских предрассудков. При виде голой натурщицы он
ужасно сконфузился, отвернул голову на сто восемьдесят градусов и стал
заикаться вдвое больше обычного. Коломбина снисходительно улыбнулась: Просперо
на его месте и глазом бы не моргнул.
Японец Маса, правда, тоже нисколько не смутился. Уставился
на лежащую девицу, одобрительно поцокал языком и изрек:
— Курасивая барысьня. Кругренькая и ноги торстые.
— Маса! — покраснел Гэндзи. — Сколько раз
тебе объяснять! Перестань пялиться! У нас не Япония!
Однако Дуня репликой японца была явно польщена.
— Что вас, собственно, интересует? — спросил
живописец, поочередно оглядывая каждого из посетителей прищуренным
взглядом. — Я ведь и в самом деле его совсем не знал. Ни разу у него не
был. Он вообще производил впечатление буки. Ни компаний, ни гулянок, ни женских
голосов. Прямо отшельник.
— Он, бедненький, на личность уж очень нехорош был, вся
рожа в чириях, — подала голос Дуня, почесывая локоть и глядя на
Масу. — А женским полом очень даже интересовался. Бывало, встретит у
подъезда, прям обшарит всю глазенками. Ему бы побойчее быть, так и понравиться
бы сумел. Чирии, они от одиночества. А глаза у него были хорошие, грустные
такие и цветом, как васильки.
— Помолчи, дура, — прикрикнул на нее
Стахович. — Тебя послушать, все мужчины только и думают, как до твоих
телес добраться. Но она права: он застенчивый был, слова не вытянешь. И,
правда, очень одинокий, неприкаянный. Все бубнил что-то по вечерам. Что-то
ритмичное, вроде стихов. Иногда пел, довольно немузыкально — больше
малороссийские песни. Перегородки тут дощатые, каждый звук слышно.
Все стены комнаты были увешаны набросками и этюдами, по
большей части избражавшими женский торс в разных ракурсах и положениях, причем
при некоторой наблюдательности нетрудно было заметить, что материалом для всех
этих штудий послужило тело Дашки-Дуни.
— Скажите, — поинтересовалась Коломбина. — А
почему вы всё время пишете одну и ту же женщину? Это у вас стиль такой? Я
читала, что в Европе теперь есть художники, которые изображают только
что-нибудь одно: чашку, или цветок в вазе, или блики на стекле, стремясь достичь
совершенства.
— Какое там совершенство. — Стахович повернулся,
приглядываясь к любознательной барышне. — Где достать денег на других
натурщиц? Взять вот к примеру вас. Вы ведь мне из одной любви к искусству
позировать не станете?
Коломбине показалось, что его прищуренный взгляд проникает
ей прямо под жакет, и она поежилась.
— А силуэт у вас интересный. Линия бедер просто
пленительная. И груди, должно быть, грушевидные, немножко асимметричные, с
большими ареолами. Я угадал?
Маша Миронова от этих слов, наверное, помертвела бы и
залилась густой краской. А Коломбина не дрогнула и даже улыбнулась.
— П-позвольте, сударь, как вы смеете г-говорить
подобные в-вещи! — в ужасе вскричал Гэндзи, кажется, готовый немедленно
вступиться за честь дамы и разорвать оскорбителя на кусочки.
Но Коломбина спасла живописца от неминуемого поединка,
сказала с самым невозмутимым видом:
— Не знаю, что такое «ареолы», но уверяю вас, груди у
меня совершенно симметричные. А насчет грушевидности вы не ошиблись.
Наступила короткая пауза. Художник рассматривал талию смелой
девицы, Гэндзи утирал лоб батистовым платком, Маса же подошел к натурщице и
протянул ей вынутый из кармана леденец в зеленой бумажке.
— Ландриновый? — спросила Дашка-Дуня. —
Мерси.
Коломбине представилось, как Стахович, ставший мировой
знаменитостью, приезжает в Иркутск с выставкой. Главное из полотен — ню
«Соблазненная Коломбина». То-то скандал будет. Пожалуй, об этом стоило
подумать.
Однако художник смотрел уже не на нее, а на японца.
