— Какое потрясающее лицо! — воскликнул Стахович и
в волнении потер руки. — И не сразу разглядишь! Сколько блеска в глазах, а
эти складки! Чингис-хан! Тамерлан! Послушайте, сударь, я должен непременно
написать ваш портрет!
Коломбина была задета: значит, у нее интересен только
силуэт, а этот сопящий азиат у него Тамерлан? Гэндзи тоже уставился на своего
камердинера с некоторым изумлением, а Маса нисколько не удивился — только
повернулся боком, чтобы художник смог оценить и его приплюснутый профиль.
Гэндзи осторожно взял живописца за рукав:
— Господин Стахович, мы пришли сюда не для того, чтобы
вам п-позировать. Дворник рассказывал, что в ночь самоубийства вы вроде бы
слышали из-за стены какие-то необычные звуки. Постарайтесь описать их как можно
подробнее.
— Такое не скоро забудешь! Ночка была ненастная, за
окнами ветер завывал, деревья трещали, а всё равно слышно было. — Художник
почесал в затылке, припоминая. — Значит, так. Домой он вернулся перед
полуночью — ужасно громко хлопнул входной дверью, чего раньше за ним не
водилось.
— Точно! — встряла Дашка-Дуня. — Я тебе еще
сказала: «Напился. Теперь и девок водить начнет». Помнишь?
Гэндзи смущенно покосился на Коломбину, чем очень ее
насмешил. За нравственность ее опасается, что ли? И так понятно, что Дашка
здесь не только дни проводит, но и ночи.
— Да, именно так ты и сказала, — подтвердил
художник. — Мы ложимся поздно. Я работаю, Дуня картинки в журналах
смотрит, ждет, пока я закончу. Этот, за стенкой, топал, метался по комнате,
бормотал что-то. Пару раз расхохотался, потом зарыдал — в общем, был не в себе.
А потом, уж далеко заполночь, вдруг началось. Вой — жуткий такой, с перерывами.
Я ничего подобного в жизни не слыхивал. Сначала подумал — он пса приблудного
привел. Нет, вроде непохоже. Потом вообразил, что сосед с ума спятил и воет, но
человек такие звуки извлекать не может. Это было что-то утробное, гулкое, но
при этом членораздельное. Будто выпевали что-то, какое-то слово, снова и снова.
И так два, три, четыре часа подряд.
— У-ииии! У-ииии! — густым басом завыла Дашка-Дуня. —
Да, Сашура? Прямо жуть! У-иии!
— Вот-вот, похоже, — кивнул художник. —
Только громче и, в самом деле, как-то очень жутко. Пожалуй, не «у-иии», а
«умм-иии». Сначала низко так — «уммм», а потом выше — «иии». У нас тут тоже
шумно бывает, поэтому мы сначала ничего, терпели. А когда спать улеглись, это
уже часу в четвертом, невмоготу стало. Стучу ему в стенку, кричу: «Эй, студент,
что за концерт?» Никакого ответа. Так и выло до самого рассвета.
— Как вспомню, мороз по коже, — пожаловалась
натурщица стоявшему рядом Масе, и он успокаивающе погладил ее по голому плечу,
после чего свою ладошку с плеча так и не убрал. Дашка-Дуня, впрочем, не
возражала.
— Это всё? — задумчиво спросил Гэндзи.
— Всё, — пожал плечами Стахович, удивленно
наблюдая за Масиными маневрами.
— Б-благодарю, прощайте. Сударыня.
Гэндзи поклонился натурщице и стремительно направился к
выходу — Коломбина с Масой кинулись следом.
— Почему вы не стали его больше ни о чем
расспрашивать? — накинулась она на Гэндзи, уже на лестнице. — Он
только-только начал говорить про интересное!
— Самое интересное он нам уже сообщил. Это раз, —
ответил Гэндзи. — Больше мы от него ничего существенного не узнали бы. Это
два. Еще минута, и мог бы разразиться скандал, потому что кое-кто вел себя
чересчур нахально. Это три.
Дальше он заговорил на какой-то тарабарщине — очевидно,
по-японски, потому что Маса отлично его понял и затарабанил что-то в ответ.
Судя по интонации, оправдывался.
Уже на улице Коломбину вдруг как громом ударило.
— Голос! — закричала она. — Но ведь и Офелия
во время сеанса поминала о каком-то голосе! Помните, когда она общалась с духом
Аваддона!
— Помню, помню, не кричите так, на вас
оглядываются, — сказал Гэндзи, блюститель пристойности. — А вы
поняли, что именно выпевал этот голос? К чему призывал он Аваддона? Да так, что
сомнений не осталось — это и есть Знак.
Она попробовала тихонько повыть:
— Уммм-ииии, умм-ииии.
Представила глухую ночь, бурю за окном, трепещущий огонек
свечи, белый листок бумаги с косыми строчками. Господи Боже!
— Умммрииии, умммрииии… Ой!
— То-то что «ой!» Только представьте: страшный,
н-нечеловеческий голос, беспрерывно повторяющий: «Умри, умри, умри», и так час
за часом. А перед тем, на сеансе, Аваддон напрямую был назван избранником. Чего
уж еще? Пиши прощальное стихотворение да лезь в п-петлю.
Коломбина остановилась, зажмурила глаза, чтобы запомнить это
мгновение навсегда. Мгновение, когда Чудесное вошло в ее жизнь со всей
очевидностью проверенного научного факта. Одно дело — грезить о Вечном Суженом,
так и не будучи до конца уверенной, что он на самом деле сущестует. И совсем
другое — знать, знать наверняка.
— Смерть живая, она всё видит и слышит, она
рядом! — прошептала Коломбина. — И Просперо — Ее служитель! Всё
чистая правда! Это не плод фантазии, не галлюцинация! Ведь даже соседи слышали!
Мостовая закачалась у нее под ногами. Перепуганная барышня
зажмурилась, схватила Гэндзи за руку, зная, что потом будет сердиться на себя
за слабость и глупую впечатлительность. Ну конечно, Смерть — мыслящее и чувствующее
существо, как же иначе!
Оправилась довольно быстро. Даже засмеялась:
— Правда, замечательно, что вокруг нас так много
странного?
Хорошая вышла фраза, эффектная, да и взглянула она на Гэндзи
правильно: чуть откинув назад голову и до половины опустив ресницы.
Жалко только, тот смотрел не на Коломбину, а куда-то в
сторону.
— М-да, странного много, — пробормотал он, едва ли
расслышав толком ее слова. — «Умри, умри» — это впечатляет. Но есть одно
обстоятельство, еще более удивительное.
— Какое?
— Разве не удивительно, что голос завывал до самого
рассвета?
— Ну и что? — подумав, спросила Коломбина.
— Аваддон повесился не позже трех часов ночи. Ведь
когда Стахович в четвертом часу стал настойчиво колотить в стену, ответа уже не
было. Да и результаты вскрытия указывают, что смерть произошла около т-трех.
Если Зверь был послан Смертью призвать любовника, то зачем надрываться до
самого рассвета? Ведь призванный уже прибыл?
— Может быть, Зверь его оплакивал? — неуверенно
предположила Коломбина.
