— «Царевич Смерть, приди в кроваво-красном облаченьи,
подай мне руку, выведи на свет», — прочла Коломбина строки из последнего
стихотворения Лорелеи. — Вот кого она имела в виду!
Но Гэндзи не оценил ее проницательности.
— Что за розы? — обернулся он к приживалке. —
От кого?
— Это… — Она часто-часто замигала. — Разве
упомнишь? Мало ли Лялечке цветов дарили? Ах да, вспомнила! Это она в последний
вечер букетик принесла.
— Уверены?
Коломбине показалось, что Гэндзи слишком суров с бедной
старушкой. Та вжала голову в плечи, пролепетала:
— Принесла, она сама принесла.
Кажется, он хотел спросить что-то еще, но взглянул на свою
спутницу и, очевидно, понял, что она не одобряет его манер. Смилостивился над
несчастной, оставил ее в покое.
— Благодарю вас, сударыня. Вы нам очень помогли.
Японец поклонился церемонно, в пояс.
Коломбина заметила, как, проходя мимо стола, Гэндзи
незаметно положил на скатерть купюру. Устыдился? То-то.
Экспедиция была закончена. Коломбине так и не удалось
установить, влюблен ли в нее Гэндзи, но на обратном пути она думала не об этом.
Вдруг сделалось невыносимо грустно.
Она представила, что будет с папой и мамой, когда они
узнают, что ее больше нет. Наверное, будут плакать, жалеть дочку, а после
скажут, как мать Офелии: «Побыла на земле малое время и отлетела». Но им легче,
чем Серафиме Харитоньевне, у них остаются еще сыновья, Сережа с Мишей. Они не
такие, как я, утешала себя Коломбина. Их не подхватит шальной восточный ветер,
не унесет на закат, навстречу погибели.
Так разжалобилась, что слезы потекли ручьем.
— Ну, как вам экскурсия? — спросил Гэндзи,
посмотрев на мокрое лицо спутницы. — Может, все-таки поживете еще?
Она вытерла глаза, повернулась и расхохоталась ему в лицо.
Сказала:
— Может, да, а может, нет.
Возле дома выскочила из коляски, небрежно махнула рукой и,
легко постукивая каблучками, вбежала в подъезд.
Села за стол, не сняв берета. Обмакнула ручку в чернильницу
и написала стихотворение. Получилось белым стихом, как у Лорелеи. И почему-то в
народном стиле — из-за старушки-чиновницы, что ли?
Нет, не белой простыней — черным бархатом
Ложе брачное мое позастелено.
Ложе узкое, деревянное,
Всё в цветах — хризантемах и лилиях.
Что ж вы, гости дорогие, запечалились?
Что слезинки с лиц утираете?
Полюбуйтесь лучше, как светятся
Под венцом черты мои тонкие.
Ах вы, бедные, убогие, незрячие,
Вы всмотритесь-ка и увидите:
На постели, свечами обставленной,
Возлежит со мной рядом возлюбленный.
Как прекрасен его облик божественный!
Как мерцают глаза его звездные!
Его легкие пальцы так ласковы!
Хорошо мне с тобою, мой суженый.
Интересно, что скажет про стихотворение Просперо?
III. Из папки «Агентурные донесения»
Его высокоблагородию подполковнику Бесикову
(В собственные руки)
Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
Я всегда знал, что, помогая Вам, занимаюсь делом рискованным
и опасным — как для моей репутации порядочного человека, так, возможно, и для
самое жизни. Сегодня мои худшие опасения подтвердились. Право, не знаю, что
сейчас терзает меня больше — физические страдания или горькое осознание того,
как мало Вы цените мою самоотверженность и мои усилия.
Я с возмущением отвергаю Ваше повторное предложение «щедро
оплачивать мои расходы», хотя вряд ли кто-либо из Ваших самых
высокооплачиваемых «сотрудников» проявляет столько рвения и преданности делу,
как Ваш покорный слуга. Впрочем, моя бескорыстная щепетильность не меняет сути
дела — Вы все равно фактически превратили меня из идейного борца с нигилизмом и
бесовщиной в вульгарного соглядатая!
А Вам не приходило в голову, дражайший Виссарион
Виссарионович, что Вы меня недооцениваете? Вы считаете меня пешкой в Вашей
игре, в то время как я, возможно, фигура совсем иного калибра!
Шучу, шучу. Где уж нам, зернышкам, попавшим между жерновами,
до небес дорасти? И все же поделикатней со мной следовало бы, поцеремонней. Я
ведь человек интеллигентный, к тому же европейского замеса. Не сочтите это
выпадом в Ваш адрес или лютеранским высокомерием. Я всего лишь хочу напомнить
Вам, что для «немца-перца-колбасы» цирлихи-манирлихи значат больше, чем для
русака. Вы, впрочем, тоже не русак, а кавказец, ну да это сути дела не меняет.
Перечитал написанное и стало тошно от самого себя. Как Вас,
верно, потешают мои стремительные переходы от сладострастного самоуничижения к
гордой чопорности!
Ах, неважно, неважно. Главное — помните: что русскому
хорошо, то немцу смерть.
Кстати, о смерти.
Из полученной от Вас последней инструкции мне стало ясно,
что судьбы бедных «Любовников Смерти», обретающихся на пороге бездны, Вас
теперь не очень-то и заботят. Куда больше интереса Вы проявили к одному из
членов клуба, которого в предыдущих донесениях я окрестил Заикой. У меня
возникло ощущение, что Вы знаете об этом человеке гораздо больше, чем я. Чем он
Вас так заинтриговал? Не поверили же Вы, в самом деле, в существование тайной
организации под названием «Любовники Жизни»? И что это за «очень высокое лицо»,
личную просьбу которого Вы исполняете? Кто из Ваших начальников заинтересовался
этим человеком?
Как бы там ни было, я послушно выполнил Ваше странное
поручение, хоть Вы и не удосужились даже разъяснить мне его подоплеку. Я
проследил за Заикой, и если не сумел установить места его жительства, то, как
Вы увидите, не по своей вине.
Нет, это все же совершенно возмутительно! Почему бы Вам не
приставить к Заике собственных филеров? Вы пишете, что он не преступник «в
строгом смысле слова», но когда это обстоятельство служило препятствием для Вас
и Вам подобных? Или же Ваше нежелание приставить к Заике штатных агентов
объясняется тем, что у него, как Вы туманно сообщаете, «слишком много
доброжелателей в самых неожиданных местах». Неужто и в Жандармском управлении?
Вы опасаетесь, что кто-то из Ваших же коллег может оповестить Заику о слежке?
Да кто он в конце концов такой, этот человек, если даже Вы так осторожничаете?
Почему я должен бродить в потемках? Я самым решительным образом требую
объяснений! Особенно после чудовищного инцидента, жертвой которого я стал по
Вашей милости.
