И все же я рада этой опеке. Мне нечем себя занять в дневное
время, да и вечерние собрания продолжаются недолго: три или четыре добровольца
пробуют счастья на рулетке, и на этом всё заканчивается. После того первого
вечера, когда выиграл Гэндзи, череп никому больше не выпадал, хотя Калибан,
например, не пропускает ни единого дня. Я уже описывала свою позавчерашнюю
попытку, к которой долго готовилась. Выпавшая мне шестерка, если вдуматься,
просто оскорбительна! Если мерить на игральные карты, выходит, что для Смерти я
— младшая карта в колоде. Самое же чудовищное то (и об этом я не писала), что,
убедившись в неудаче, я испытала не разочарование, а горячее, острое,
позорнейшее облегчение. Видимо, я еще не готова.
После ухода Львицы Экстаза я недолго оставалась в обществе
единственной женщиной. Двух новеньких соискательниц я уже коротко обрисовала,
но, как выясняется, я еще была к ним слишком снисходительна. Это совершеннейшие
ничтожества! Причем Ифигения еще терпима, потому что понимает свою цену, но вот
вторая, Горгона, держится королевой и все время норовит оказаться в центре внимания.
Часто ей это удается, но в менее лестном смысле, чем ей хотелось бы.
Козлоногий Критон, разумеется, сразу же кинулся увиваться за
обеими — я слышала, как он разглагольствовал перед глупышкой Ифигенией о
естественности наготы. Но собрал пыльцу с этих сомнительных бутонов,
разумеется, Просперо: третьего дня он велел остаться Горгоне, а вчера и
розовощекой дурочке. Самое странное, что я не испытала при этом ни малейшей
ревности. Я пришла к выводу, что плотское и чувственное меня совершенно не
волнует. Лишнее тому доказательство я имела позавчера, когда после игры
Просперо вдруг взял меня за руку и повел за собой.
Я пошла. Почему бы и нет? Увы, волшебство не повторилось.
Вообще все вышло довольно глупо. Он снова уложил меня на медвежью шкуру,
завязал мне глаза и долго водил по моему телу мокрой и холодной кисточкой
(потом выяснилось, что он рисовал тушью магические знаки — еле отмылась). Было
щекотно, и я несколько раз, не выдержав, хихикнула. Физиологическая же часть
завершилась очень быстро.
Вообще у меня складывается впечатление, что «восторги
сладострастья», о которых с многозначительной туманностью поминают русские
авторы, и les plaisirs de la chair,
[4]
которые с куда большей
детальностью описывает современная французская литература, — еще одна выдумка,
изобретенная человечеством, чтобы романтизировать тягостную обязанность
продолжения рода. Это вроде коньяку. Помню, как в детстве мечтала: вот вырасту
большая и тоже выпью коньяку — папенька с таким удовольствием пропускает
рюмочку перед воскресным обедом. Однажды набралась храбрости, пододвинула к
буфету стул, влезла на него, достала графин и отхлебнула из горлышка… Кажется,
именно в тот момент я впервые поняла, сколько в людях притворства. На коньяк до
сих пор не могу смотреть без отвращения. Как можно добровольно пить эту едкую
гадость? С физиологической любовью, кажется, дело обстоит точно так же.
Уверена, что для папеньки приятен был не сам коньяк, а ритуал: воскресный день,
парадный обед, поблескивание хрустального графина, предвкушение неспешного
вечернего досуга. То же с актом любви: всё предшествующее ему настолько
пленительно, что можно извинить бессмысленность и постыдность самого действия,
благо длится оно недолго.
(Этот абзац нужно будет после вычеркнуть — не из-за смелости
рассуждений, это как раз неплохо, но очень уж по-детски получилось. На
физиологии остановлюсь где-нибудь в другом месте, подробнее и без наивности.)
Мне кажется, Просперо заметил мое разочарование — при
расставании его взгляд был задумчив и, пожалуй, даже немного растерян. Но
прощальные его слова были прекрасны: «Иди и растворись в ночи». Я сразу ощутила
себя химерой, ночным наваждением. Мои шаги по темному бульвару были легки и
бесплотны.
И все же я больше не безвольная игрушка в его руках. Власть
Просперо надо мной уже не абсолютна, чары ослабли.
Нет, к чему лукавить с собой? Дело вовсе не в чарах, а в
том, что Просперо теперь стал занимать меня меньше, чем прежде. Я провожу
столько времени с Гэндзи не только оттого, что не знаю, чем бы себя занять. Он
интригует меня. Иногда мы подолгу молчим, как, например, вчера в кофейне. Но
бывает, что и разговариваем, причем на самые неожиданные темы. При всем своем
немногословии Гэндзи — увлекательный собеседник. И полезный, у него можно
многому научиться.
Вот чего я в нем совершенно не выношу, так это пустой
мужской галантности. Сегодня я вновь попробовала заставить его согласиться с
очевидным:
— Как вы можете быть так слепы с этим вашим тупым
материализмом и стремлением найти всему рациональное объяснение? Наш мир —
маленькое освещенное пятнышко, со всех сторон окруженное тьмой. Из этого мрака
за нами следят мириады внимательных глаз. Могучие руки управляют нашими
поступками, дергая за невидимые нити. Нам никогда не разобраться в этой
механике. Ваши попытки анатомировать потусторонние Знаки просто смехотворны!
А он вместо ответа:
— У вас, мадемуазель Коломбина, премилое платье, вам
очень идет.
Платье на мне и вправду было недурное: шелковое,
светло-голубое, с брюссельскими кружевами — на первый взгляд совсем
конвенциональное, но к манжетам и нижней оборке пришиты маленькие серебряные
колокольчики, так что каждое движение сопровождается едва слышным нежным звоном
— это мое собственное изобретение. Однако некстати сказанный комплимент меня
рассердил.
— Не смейте разговаривать со мной, как с пустоголовой
идиоткой! — воскликнула я. — Что за несносная мужская манера!
Он улыбнулся:
— Такие слова под стать какой-нибудь суфражистке. А
я-то полагал, что вы ветреная Коломбина, игрушка в руках злого Арлекина.
Я вспыхнула. Кажется, в начале знакомства я в самом деле
говорила ему нечто подобное. Как провинциально! Теперь я ни за что бы не
произнесла вслух подобную жеманную пошлость. Однако прошло не более двух
недель. Отчего я так быстро переменилась?
Видно, дело в том, что рядом, совсем рядом всё время кто-то
умирает. Сама Смерть описывает вокруг меня плавные, грациозные круги, которые с
каждым разом делаются уже и уже. А Гэндзи еще толкует о каком-то расследовании!
Он ужасно скрытен и почти ничего мне не рассказывает. Я не
знаю ни его настоящего имени, ни рода его занятий. Кажется, он инженер — во
всяком случае, очень интересуется новинками техники и оживляется, когда речь
заходит о самоходных экипажах либо мотопедах.
