Гдлевский за нашими играми наблюдает иронически. Ждет
великого дня — завтрашней пятницы. Мы все над ним подтруниваем, а он надменно
молчит и лишь улыбается с видом уверенного превосходства. Сразу видно, что, с
его точки зрения, все прочие соискатели — ничтожества и только он один достоин
стать возлюбленным Смерти. Калибан, разозленный очередной неудачей с колесом,
обозвал гимназиста «наглым щенком». Чуть не дошло до дуэли.
А в конце сегодняшнего вечера Коломбина выкинула штуку,
удивившую ее саму. Когда «любовники» начали расходиться, к ней, светловолосой
вакханке, подошел Дож и взял двумя пальцами за подбородок.
— Останься, — велел он.
Она ответила ему долгим интригующим взглядом. Потом
скользяще коснулась его руки розовыми губами и прошептала:
— Не сегодня. Ухожу, растворяюсь в ночи.
Легко развернулась и вышла вон, а он застыл в растерянности,
провожая молящим взглядом тонкую фигурку непредсказуемой и прихотливой
чаровницы.
Так ему и надо".
Пятница — день особенный
В ту пятницу, направляясь на очередное заседание клуба,
Коломбина вышла из дому раньше обычного — такой уж это был вечер: вкрадчивый и
щемящий, он сулил что-то не то очень хорошее, не то, наоборот, страшное, а
может быть, одновременно очень хорошее и очень страшное.
Она ощутила волнующий привкус трагедии еще утром, когда
увидела обманчиво ясное сентябрьское небо, накрывшее город полупрозрачной
фарфоровой чашей.
Перед завтраком проделала свою обычную гимнастику — приучала
душу не бояться смерти. Вышла на балкон, распахнула чугунную дверцу, ведущую в
пустоту, и встала на самом краешке, прислушиваясь к быстрому стуку сердца.
Звуки, несущиеся снизу, с улицы, были многозначительно гулкими, стекла лучились
нервными бликами, а внизу растопырил крылья ангел, плененный Мебиусом и
сыновьями.
Потом был день, пустой и бессущностный — пауза, вдох, тишина
перед тем, как раскроется бархатный занавес ночи. Вечером чуткий слух Коломбины
уловил пока еще нестройные, но все равно волшебные звуки мистического оркестра,
и усидеть дома уже не было мочи.
Она стучала каблучками вдоль фиолетовых улиц, а навстречу
наплывали волны тревожно-сладостной увертюры, и с каждым шагом рокочущая
мелодия делалась все слышней.
Коломбина была готова ко всему и в знак своей решимости
вырядилась в цвета траура. Смиренная гимназистка, постигающая науку смерти,
надела скромное черное платье с узким белым воротничком, лиловый фартук с
похоронной каймой, волосы же сплела в две весталочьи косы и перетянула багряной
лентой.
Шла не спеша, думала о красивом. Что пятница — день
особенный, черный день, навеки смоченный кровью мечтательного и
прекраснодушного Пьеро, которого жестокие Арлекины приколотили гвоздями к
доскам девятнадцать столетий назад. Оттого, что алые капли никак не высохнут,
всё сочатся, всё стекают по кресту, переливаясь и посверкивая на солнце, пятый
день седмицы наполнен неверным, мерцающим отсветом беды.
В переулке, куда Коломбина свернула с бульвара, беззвучная
увертюра завершилась, и раздалась первая сольная ария этой зловещей оперы —
ария до того нелепая и комичная, что грезэрка чуть не рассмеялась. Помнилось,
что ночь над ней подшутила: пригласила на трагедию, а вместо этого разыграла
фарс.
На тротуаре, в каком-нибудь десятке шагов от дома Просперо,
под фонарем, стоял старый, облезлый шарманщик в красной феске и синих очках. Он
яростно крутил ручку своего скрипучего инструмента и во все горло, отчаянно
фальшивя, орал дурацкую песню — должно быть, собственного сочинения.
Шарманочка, шарманка,
Дорога даль-няя!
Сгубила ты мальчонку,
Несча-астного меня!
Куплетов было много, но чаще всего звучал припев, такой же
неуклюжий, как остальные вирши. Луженая глотка старательно выводила его снова и
снова:
Ах, лаковая ручка,
Мне счастья не вернет.
Хоть круть её-о, хоть верть!
Хоть круть её-о, хоть верть!
Хоть круть её-о, хоть верть!
Коломбина постояла минутку-другую, послушала, после звонко
рассмеялась, бросила потешному старику монету и подумала: этакому пессимисту,
да еще и поэту, прямая дорога к нам в «любовники».
* * *
— Сегодня мы раскрутим Колесо Смерти в последний
раз, — объявил Дож собравшимся. — И если избранник опять не будет
назван, я изобрету новый ритуал.
Калибан и Розенкранц поочередно метнули золотой шарик на
разноцветный круг, и каждый из них был отринут Смертью.
— Я знаю, в чем загвоздка, — наморщил свой
монументальный нос шутник Сирано. — Во воем виновата медицинская карета,
что вернула к жизни принца Гэндзи. Можно сказать, украла у Смерти суженого
прямо из-под венца. Вот Властительница и обиделась на нашу рулетку. Ей-богу,
дорогой Гэндзи, вам следует выпить яду еще раз. Это рулетка из-за вас
заупрямилась.
Кое-кто засмеялся рискованной шутке. Гэндзи вежливо
улыбнулся, а у Просперо сделался такой несчастный вид, что Коломбине стало его
жалко.
— Нет-нет! — воскликнула она. — Дайте мне
попытать счастья! Если Смерть в обиде на мужчин, то, может быть, повезет
женщине. Ведь призвал же Царевич Львицу Экстаза!
Сказала — и сама испугалась. А ну как выпадет череп? Ведь и
предчувствие, и траурный наряд — всё одно к одному.
Очень быстро, чтоб не дать себе представить возможные
последствия, она шагнула к столу, схватила шарик и приготовилась его метнуть.
В этот самый миг в гостиную вошел, а вернее ворвался вихрем
последний из «любовников», опоздавший к назначенному часу — Гдлевский. Румяное
лицо с едва пробивающимися усиками сияло счастьем и восторгом.
— Есть! — закричал он еще с порога. — Есть
третий знак! И точно в пятницу! Третью пятницу подряд! Вы слышали, слышали, что
он поет? — Гдлевский торжествующе указал на окно, откуда еще минуту назад
доносилось завывание шарманки и хриплые вопли старика. — Слышали,
чтó он поет? «Хоть круть её, хоть верть!» И снова, и снова, и снова!
Однако шарманщик, будто назло, умолк. Судя по всему, никто
из соискателей, кроме Коломбины, не удосужился вслушаться в припев идиотской
песенки, поэтому заявление Гдлевского вызвало всеобщее недоумение.
— Кого круть? Кого верть? — изумился
Критон. — О чем вы, юноша?
— Шарманку, — возбужденно пояснил
Гдлевский. — Да это совершенно неважно! Главное рифма: «верть — смерть».
Это Знак! Несомненно! Третий! Я избран, избран!
