Я не сразу поняла, что значит эта надпись, а лишь удивилась
— откуда она могла взяться? Ведь позавчера я очень хорошо рассмотрела листок,
он был совершенно чист! Буквы не были написаны пером — они именно что
проступили, словно бы просочились из плотной бумаги. Я помотала головой, чтобы
наваждение исчезло. Оно не исчезло. Тогда я ущипнула себя за руку, чтобы
проснуться.
И проснулась. Пелена спала с глаз, песочные часы
перевернулись, мир встал с головы на ноги.
Меня ждет Царевич Смерть. Он не химера и не выдумка. Он
есть. Он любит меня, зовет меня, и я не могу не откликнуться на этот зов.
В прошлый раз, когда мне помешал Калибан, я еще не была готова
к встрече — тревожилась из-за всякой ерунды, вымучивала из себя прощальное
стихотворение, тянула время. Поэтому Он и дал мне отсрочку. Но теперь час
настал. Суженый заждался меня, и я иду.
Не нужно ничего выдумывать, всё очень просто. Как я буду
выглядеть после ухода — неважно. Сон, именуемый жизнью, так или иначе
рассеется, и вместо него я увижу новый, несказанно более прекрасный.
Выйти на балкон, в темноту. Открыть чугунную калитку.
Напротив, под луной и звездами, матово блестит крыша дома. Она близко, но не
допрыгнешь. И всё же: отойти вглубь комнаты, как следует разбежаться и взмыть
над пустотой. Это будет захватывающий полет — прямо в объятья Вечного
Возлюбленного.
Жалко маму и отца. Но они так далеко. Я вижу городок —
бревенчатые домики среди белых сугробов. Вижу реку — черная вода, по которой
ползут огромные льдины. На одной льдине Маша Миронова, на другой тесной кучкой
— те, кого она любила. Черная трещина все шире, шире. Ангара похожа на штуку
белой ткани, криво разрезанную вдоль.
А вот и стихотворение. И голову ломать не надо — только
успевай записывать.
Жизнь моя рассечена,
Словно штука полотна.
Развалились половинки —
Здесь одна и там одна.
Острый ножик резал вкось,
Как придется, на авось —
От краев до серединки,
Чтоб обратно не срослось.
Сразу видно — не к добру
Жизнь затеяла игру:
От Москвы и до Иркутска
Растопырила дыру.
Было белым полотно,
А теперь черным-черно.
Мне б на белое вернуться —
Не допрыгнешь все равно.
По-над бездной Млечный Путь,
А внизу лишь мрак да жуть.
Разбежаться посильней бы —
Ну как выйдет что-нибудь?
Не зацепится нога
За Уральские рога,
И свалюсь я прямо с неба
В домотканые снега.
Вот и всё. Теперь только разбежаться и прыгнуть.
Издателю
У меня нет времени редактировать и переписывать эту
сумбурную, но правдивую повесть. Прошу только об одном: выбросьте строчки,
которые зачеркнуты. Пусть читатели увидят меня не такой, какой я была, а такой,
какой я хочу себя показать.
М. М.
III. Из папки «Агентурные донесения»
Его высокоблагородию подполковнику Бесикову
(В собственные руки)
Милостивый государь Виссарион Виссарионович!
Вы, верно, удивлены тем, что после нашей вчерашней встречи,
состоявшейся по Вашему требованию и закончившейся моими проклятьями, криками и
постыдными слезами, я вновь пишу Вам. А может быть, и не удивлены, так как
презираете меня и убеждены в моей слабости. Впрочем, это как Вам угодно.
Вероятно, на мой счет Вы правы и никуда бы я не делся из Ваших цепких рук, если
бы не события истекшей ночи.
Считайте это мое послание официальным документом или, коли
Вам угодно, свидетельским актом. Если же письма окажется недостаточно, я готов
подтвердить свои показания в любой правоохранительной инстанции, даже и под
присягой.
Минувшей ночью я не мог уснуть — расходились нервы после
нашего объяснения, да и испугался, что уж скрывать. Человек я впечатлительный,
ипохондрического склада, и Ваша угроза выслать меня административным порядком в
Якутск, да еще известив тамошних политических, что я сотрудничал с жандармами,
совершенно выбила меня из колеи.
Итак, я метался по комнате, ерошил волосы, заламывал руки —
одним словом, отчаянно трусил. Один раз даже зарыдал, сильно себя пожалев. Если
б не отвращение к самоубийству, вызванное прошлогодней гибелью моего бедного
обожаемого брата (до чего же он был похож на двух молоденьких близнецов из
нашего клуба!), я, верно, всерьез задумался бы, не наложить ли на себя руки.
Впрочем, Вам про мои ночные переживания знать необязательно
и вряд ли интересно. Достаточно сказать, что во втором часу ночи я всё еще не
спал.
Внезапно мое внимание привлек ужасный треск и грохот,
стремительно приближающийся к дому. Перепугавшись, я выглянул в окно и увидел,
как к воротам подъезжает диковинный трехколесный экипаж, движущийся безо всякой
конной тяги. На высоком сиденье виднелись две фигуры: одна в блестящем кожаном
костюме, каскетке и огромных очках, закрывавших чуть не всё лицо; вторая еще
более странная — юный еврейчик в ермолке и с пейсами, но тоже в большущих
очках.
Кожаный человек вылез из своего уродливого аппарата,
поднялся по ступенькам крыльца и позвонил.
Это был Заика, очень сосредоточенный, бледный и хмурый.
«Что-нибудь случилось?» — спросил я, удивленный и
встревоженный ночным визитом. Этот господин никогда прежде не проявлял интереса
к моей персоне. Мне казалось, что он вообще не замечает самого факта моего
существования. Да и откуда он мог узнать, где я живу?
Предположить я мог только одно: Заика каким-то образом
выяснил, что я пытался за ним следить, и пришел требовать объяснений.
Но он заговорил совсем о другом.
«Мария Миронова, которую вы знали под именем Коломбины,
выпрыгнула из окна», — сообщил мне Заика вместо приветствия или извинения
за позднее вторжение. Не знаю, почему я продолжаю именовать его прозвищем,
которое выдумал сам. Теперь эта смехотворная уловка уже ни к чему, и потом Вы
ведь все равно знаете об этом человеке больше, чем я. Как его зовут на самом
деле, мне неизвестно, но у нас в клубе его называли странным именем Гэндзи.
Я не знал, что ответить на мрачное известие, и пробормотал
лишь: «Жаль девочку. Она хотя бы не мучилась перед смертью?»
