«Какое признание? — пробормотал он. — О каком
законе вы говорите? Ничего не понимаю! Я подумал, что вы сошли с ума, как
Калибан, и пришли меня убить. Кто вы такой на самом деле? Что вам от меня
нужно?»
«Вижу, разговор предстоит долгий. Садитесь. — Гэндзи
показал на стул. — Я так и знал, что вы станете отпираться».
Дож опасливо покосился на револьвер.
«Хорошо-хорошо. Я сделаю всё, что вы хотите. Только давайте
лучше перейдем в кабинет. Здесь сквозняк, а меня знобит».
Мы прошли через темную столовую и уселись в кабинете: хозяин
за письменный стол, Гэндзи — напротив, в огромное кресло для гостей, я — сбоку.
Широкий стол содержался в изрядном беспорядке: повсюду лежали книги с
закладками, исписанные листки, посередине поблескивал бронзой богатый
чернильный прибор в виде героев русских былин, а на краю обнаружилось знакомое
рулеточное колесо, выдворенное из гостиной и нашедшее пристанище здесь, в самой
сердцевине дома. Вероятно, Колесо Фортуны должно было напоминать хозяину о днях
былого величия.
«Слушайте внимательно и всё запоминайте, — велел мне
Гэндзи, — чтобы потом изложить в отчете как можно точнее».
Должен сказать, что к обязанностям свидетеля я отнесся
серьезно. Выходя из дому, прихватил с собой карандаш и блокнот, некогда
приобретенный по Вашему совету. Если б не моя предусмотрительность, мне сейчас
было бы непросто восстановить всё сказанное с такой степенью точности.
Благовольский сначала нервно шарил пальцами по зеленому
сукну, но потом сделал над собой усилие: левую руку убрал под стол, правую
положил на шлем бронзового богатыря-чернильницы и более уже не шевелился.
«Извольте объясниться, господа, что всё это значит, — с
достоинством сказал он. — Кажется, вы меня в чем-то обвиняете?»
Гэндзи попытался повернуть свое сиденье, но оно оказалось
слишком массивным, к тому же толстые ножки утопали в пушистом квадратном
коврике, очевидно изготовленном на заказ — аккурат под размер кресла. Пришлось
Заике сидеть, повернувшись вполоборота.
«Да, я вас обвиняю. В подлейшей разновидности душегубства —
доведении до самоубийства. Но я виню и себя, потому что дважды совершил
непростительные ошибки. В первый раз — в этом самом кабинете, когда вы, искусно
переплетя правду с ложью, разыграли передо мной спектакль и прикинулись
благонамеренной овцой. Во второй раз я дал себя обмануть, когда принял хвост
дьявола за самого дьявола. — Гэндзи положил «бульдог» на край
стола. — Вы отдаете себе отчет в своих поступках, рассудок ваш трезв,
действия тщательно продуманы и просчитаны на много ходов вперед, но всё равно
вы сумасшедший. Вы помешаны на жажде власти. Во время нашего предыдущего
объяснения вы признались в этом сами — с такой подкупающей искренностью, с
такой ужимкой невинности, что я дал себя одурачить. Ах, если бы в тот вечер,
когда вы разбили кубок, я догадался взять немного жидкости на анализ! Уверен,
что это было не снотворное, как вы заявили, а самый настоящий яд. Иначе зачем
вам понадобилось бы уничтожать эту улику? Увы, я совершил слишком много ошибок,
которые обошлись чересчур дорого…
Мне ясен механизм вашей мании, — сказал далее
Гэндзи. — В свое время вы трижды хотели умереть и трижды испугались.
Возглавив клуб самоубийц, вы словно бы искупали свою вину перед Смертью,
подбрасывая вместо себя других в ее ненасытную пасть. Вы откупались от Смерти
чужими жизнями. Как нравилось вам воображать себя могущественным волшебником
Просперо, высоко вознесенным над обычными смертными! Никогда не прощу себе, что
поверил вашей сказке о спасении заблудших душ. Никого вы не спасали. Наоборот,
из романтического увлечения, порожденного нашей кризисной эпохой, —
увлечения, которое в девяносто девяти случаях из ста миновало бы само собой, вы
искусно взращивали росток смертолюбия. О, вы — искусный садовник, не
гнушающийся никакими ухищрениями. Пресловутые «Знаки» вы изобретательно
подстраивали сами, иногда пользуясь случайным стечением обстоятельств, но чаще
всего фабрикуя их собственноручно. Вы, Благовольский, превосходный психолог, вы
безошибочно угадывали самое уязвимое место каждой из своих жертв. Кроме того,
как я заметил, вы отлично владеете и техникой гипноза».
Это совершеннейшая правда! Я неоднократно замечал, какой
магнетической силой обладает взгляд Просперо, особенно при мягком освещении
жаровни или свечей. У меня всегда было ощущение, что эти черные глаза проницают
меня до самых тайников души! Гипноз — ну разумеется, всё объяснялось гипнозом!
«Я поздно появился среди вашей паствы, — продолжил
Гэндзи. — Не знаю, каким образом вы довели до самоубийства фотографа
Свиридова и учителя Соймонова. Несомненно, и тот, и другой получили от Смерти
какие-то «Знаки», и наверняка не без вашего участия, но теперь ход событий уже
не восстановить. Смертников во время спиритического сеанса называла Офелия. Вы
тут вроде бы и не при чем. Но я не новичок в подобных вещах, и мне сразу стало
ясно, что между вами и медиумом существует гипнотическая связь — вы умели
разговаривать с ней без слов. Как говорят спириты, она была настроена на вашу
эманацию — достаточно было взгляда, жеста, намека, и Офелия угадывала вашу
волю, была послушна ей. Вы могли внушить ей что угодно, девочка была всего лишь
рупором ваших уст».
«Очень лирично, — впервые за всё время обвинительной
речи нарушил молчание Благовольский. — И, главное, доказательно. По-моему,
господин Гэндзи, это не я умалишенный, а вы. Неужто вы думаете, что власти
будут выслушивать ваши фантазии?»
Он уже оправился от первоначального потрясения, сцепил
пальцы перед собой и смотрел на говорившего, не отводя глаз. Сильный человек,
подумал я. Кажется, нашла коса на камень.
«Пишите, Гораций, пишите, — велел мне Гэндзи. —
Как можно подробней. Тут важна вся цепочка. А доказательства будут.
С двойным самоубийством Моретты и Ликантропа у вас всё вышло
очень просто и опять-таки совершенно неподсудно. Офелия, действовавшая под
вашим внушением, а возможно, и выполнявшая прямое ваше указание, объявила на
сеансе, что ближайшей ночью к избраннику явится посланец в белом плаще и
принесет Весть. Расчет был безошибочен: члены клуба люди впечатлительные, по
большей части истерического устройства. Странно еще, что посланец в белом плаще
в ту ночь приснился только двоим из них. Правда, судя по предсмертному
стихотворению, незнакомец, привидевшийся юноше, был суровым, черноглазым и
прибыл нормальным порядком, через дверь; девушке же приснился некто со светлым
взором, да и предпочел окно, но кто же станет приставать к мистическому видению
с мелочными придирками?»
«Чушь, — фыркнул Просперо. — Безответственные
домыслы. Записывай, Гораций, записывай. Если мне суждено погибнуть от руки
этого полоумного, пусть преступление не останется безнаказанным».
Я в замешательстве посмотрел на Гэндзи, тот успокаивающе
кивнул:
