Сопровождаемая охами и взвизгами, Коломбина гордо прошла
через Красную площадь, через Москворецкий мост и повернула на Софийскую
набережную, где гуляла приличная публика. Тут уж не только себя показывала, но
и сама смотрела во все глаза, набиралась впечатлений.
Москвички одевались по большей части скучно: прямая юбка и
белая блузка с галстуком или шелковые платья тоскливых темных тонов. Впечатляла
величина шляпок, которые в этом сезоне были что-то уж очень пышны.
Экстравагантных дам и барышень почти не попадалось. Разве что одна, с
развевающимся газовым шарфиком через плечо. Да еще проехала верхом
пепельно-жемчужная амазонка под вуалью, держа в руке длинный янтарный мундштук
с папиросой. Стильно, решила Коломбина, проводив амазонку взглядом.
Молодых людей в блузе и берете, с длинными волосами и бантом
на груди в Москве, оказывается, водилось немало. Одного она по ошибке даже
окликнула, приняв сзади за Петю.
К месту свидания явилась нарочно с двадцатиминутным
опозданием, для чего пришлось пройтись по набережной взад-вперед дважды.
Арлекин ждал подле фонтана, где извозчики поят лошадей, и
был совершенно таким же, как в Иркутске, но здесь, среди гранитных набережных и
тесно сдвинутых домов, Коломбине этого показалось недостаточно. Отчего он не
изменился за эти месяцы? Отчего не стал чем-то большим, или чем-то новым, или
чем-то другим?
И повел себя Петя как-то неправильно. Покраснел, замялся.
Хотел поцеловать, но не решился — вместо этого преглупо протянул руку.
Коломбина взглянула на его ладонь с веселым недоумением, будто в жизни не
видывала предмета забавней. Тогда он еще пуще смешался и сунул ей лиловые
фиалки.
— Зачем мне эти трупики цветов? — капризно пожала
она плечами.
Подошла к извозчичьей кобыле, протянула букетик ей. Савраска
равнодушно накрыла фиалки большой дряблой губой и в два счета их сжевала.
— Скорей, мы опаздываем, — сказал Петя. — У
нас это не принято. Там, перед мостом, конка останавливается. Идем!
Поглядывал на спутницу нервно, шепнул:
— На вас все смотрят. В Иркутске вы одевались иначе.
— Я тебя фраппирую? — с вызовом спросила
Коломбина.
— Что вы… То есть, что ты! — испугался он. —
Я же поэт и мнение толпы презираю. Просто очень уж необычно… Впрочем, неважно.
Неужто он меня стесняется, удивилась она. Разве Арлекины
умеют стесняться? Оглянулась на свое отражение в освещенной витрине и внутренне
дрогнула — очень уж впечатляющий был наряд, но подступившая робость тут же была
с позором изгнана. Это жалкое чувство навсегда осталось там, за рогатыми
уральскими горами.
В вагоне Петя вполголоса рассказывал о месте, куда едут.
— Такого клуба в России нигде больше нет, даже в
Петербурге, — говорил он, щекоча ей ухо своим дыханием. — Что за
люди, ты таких у себя в Иркутске не видела! У нас все под особенными именами,
каждый сам себе выдумывает. А некоторых нарекает дож. Меня, например, он
окрестил «Керубино».
— Керубино? — разочарованно переспросила Коломбина
и подумала, что Петя и в самом деле куда больше похож на кудрявого пажа, чем на
самоуверенно-победительного Арлекина.
Интонацию вопроса Петя понял неправильно — горделиво
приосанился.
— Это еще что. У нас есть прозвища и почуднее. Аваддон,
Офелия, Калибан, Гораций. А Лорелея Рубинштейн…
— Как, там бывает сама Лорелея Рубинштейн?! —
ахнула провинциалка. — Поэтесса?
Было от чего ахнуть. Пряные, бесстыдно чувственные стихи
Лорелеи доходили до Иркутска с большим опозданием. Передовые барышни,
понимающие современную поэзию, знали их наизусть.
— Да, — с важным видом кивнул Керубино-Петя. —
У нас ее прозвище — Львица Экстаза. Или просто Львица. Хотя, конечно, все
знают, кто это на самом деле.
Ах, как сладко стиснулось у Коломбины в груди! Щедрая
Фортуна открывала перед ней двери в самое что ни на есть избранное общество, и
на Петю она теперь смотрела гораздо ласковей, чем прежде.
А он рассказывал дальше.
— Главный в кружке — Просперо. Человек, каких мало —
даже не один на тысячу, а один на миллион. Он уже очень немолод, волосы все
седые, но об этом сразу забываешь, столько в нем силы, энергии, магнетизма. В
библейские времена такими, наверное, были пророки. Да он и есть вроде пророка,
если вдуматься. Сам из бывших шлиссельбуржцев, много лет просидел в каземате за
революционную деятельность, но о прежних своих воззрениях никогда не
рассказывает, потому что совершенно отошел от политики. Говорит: политика — это
для массы, а все, что массовое, красивым не бывает, ибо красота всегда
единственна и неповторима. С виду Просперо суровый и часто бывает резким, но на
самом деле он добрый и великодушный, все это знают. Тайком помогает деньгами
тем из соискателей, кто нуждается. Он раньше, еще до крепости, был
инженером-химиком, а теперь получил наследство и богат, так что может себе это
позволить.
— Кто такие «соискатели»? — спросила она.
— Так называются члены клуба. Мы все поэты. Нас
двенадцать человек, всегда двенадцать. А Просперо у нас — дож. Это все равно
что председатель, только председателя выбирают, а тут наоборот: дож сам
выбирает, кого принимать в члены, а кого нет.
Коломбина встревожилась:
— Но если вас должно быть непременно двенадцать, то как
же быть со мной? Я получаюсь лишняя?
Петя таинственно произнес:
— Когда один из соискателей венчается, на
освободившееся место можно привести нового. Разумеется, окончательное решение
принимает Просперо. Но прежде, чем я введу тебя в его дом, ты должна
поклясться, что никогда и никому не передашь того, что я тебе поведал.
Венчается? Освободившееся место? Коломбина ничего не поняла,
но, конечно, сразу же воскликнула:
— Клянусь небом, землей, водой и огнем, что буду
молчать!
На нее заоборачивались с соседних скамеек, и Петя приложил
палец к губам.
— А чем вы там занимаетесь? — перешла на шепот
умирающая от любопытства Коломбина.
Ответ был торжественен:
— Служим Вечной Невесте и посвящаем Ей стихи. А
некоторые, избранные счастливцы, приносят Ей и высший дар — собственную жизнь.
— А кто это, вечная невеста?
Он ответил коротким, свистящим словом, от которого у
Коломбины сразу пересохло во рту:
— Смерть.
— А… а почему смерть — это невеста? Ведь среди
соискателей есть и женщины — та же Лорелея Рубинштейн. Зачем ей невеста?
