«Не я ли, — говорила она мне глазами, — та надежда, за которой ты гонялся каждый день? Не я ли награда, обещанная твоим исполненным трудам?»
«Тогда приди ко мне, — отвечал я движением век, — и озари мою ночь».
«Нет, только не при этой надоедливой Гере, которая упрямо не отходит от твоего престола и подглядывает за нами из-за своего павлиньего веера. Лучше сам приходи на мое ложе. Мы укроемся завесой тени, и я дарую тебе упоение и отдых...»
Отдых? Ну да, как же! Прекрасное обещание! За всю мою любовную жизнь я не знал более изнурительной ночи. И поверьте, отнюдь не сладострастием утомила меня Афродита. Она говорила о себе без остановки до самой зари. Солнце уже взошло, а она все говорила.
А чего вы хотите? Она проспала весь день, чтобы быть красивой, свежей, во всеоружии своих прелестей, чтобы обольстить меня, развлечь, завоевать — по ее утверждению. И собиралась проспать весь следующий день. Можно было подумать, что отдых у нее — предмет забот и усилий и что она себя к нему принуждает, как другие к работе. То же самое и с ее прикрасами. Сколько нужно забот и тяжкого труда, чтобы довести свою наружность до совершенства! И ради кого эта великая усталость? Да ради меня, конечно, — чтобы достойно ублажить мой взор.
В тот вечер она была шатенкой. Но на следующий день могла бы стать рыжеволосой или белокурой. Она умеет менять цвет волос. Окунет волосы в море, натрет соком известных ей растений, разложит их на облаке и будет часами неподвижно терпеть жар солнца. «Разве ты сам не желал вновь видеть меня белокурой?» Я ничего такого не говорил, но дело уже было решено. На следующий день она совершит этот великий подвиг — станет Афродитой белокурой. Ах! Найдет ли когда-нибудь царь богов более покорную рабыню?
В какой-то миг она, казалось, заинтересовалась моими делами.
— Что ты свершил сегодня такого, — спросила она, — чтобы я могла гордиться тобой?
Это прозвучало так, будто я уже принадлежал ей. Впрочем, моих ответов она не слушала. Она и без того прекрасно знала, в чем я нуждаюсь, чтобы быть счастливым. Ведь любовь не ошибается, а она и есть сама любовь! Мне нужно иметь подле себя богиню, чье великолепие укрепит мою власть над подданными. Молния, которой я владею, внушает им страх, а улыбка Афродиты обеспечит мне их обожание. Разве мы не созданы друг для друга — я, сильнейший из богов, и она, прекраснейшая из богинь? Она решила принадлежать только мне.
Мне показалось, что пора удовлетворить столь прелестное желание. Прижавшись к ее боку, я весьма красноречиво доказывал, что ей уже незачем стараться, доводя меня до нужной точки. Глядя на ее опущенные ресницы и восторженную улыбку, освещенную луной, я заключил, что Афродита готова отдаться, и уже начал распускать ее пояс, как вдруг она заговорила о своем отце.
Я уже упоминал, из какой пены родилась Афродита и при каких обстоятельствах. Это отчасти объясняет крайнюю важность, с которой она относилась к собственной персоне; сознавая, что произошла из чресел самого Неба, она всегда смотрела на мир так, словно он создан лишь для того, чтобы вертеться вокруг нее. Но вполне ли подходил момент, чтобы вспоминать об этих вещах? Ладно бы еще ради того, чтобы мы растрогались, воскресив в памяти наше трагическое рождение, наши сиротские судьбы, и почувствовали друг к другу еще большую близость, — так ведь нет. Речь шла о наследстве.
Тефида располагает бесконечными сокровищами своего супруга Океана, и ее глубоководный дворец ломится от исконных богатств; Амфитрита делит с Посейдоном морское царство; у Памяти есть воспоминания и долина с двумя источниками; у Деметры — природа, цветы и обильные урожаи. Всем богиням что-то досталось, и только она, Афродита, по ее словам, ничего не получила в долю.
— Разве обладать высшей красотой и непреходящей возможностью внушать желание значит быть обездоленной? — воскликнул я. — Да все бессмертные и смертные завидуют такой участи и ревнуют!
— Зависть — угроза, а не богатство, — возразила Афродита. — Красоте постоянно требуется дань, которая доказывает ее превосходство.
Она знала, что разрушенное ныне жилище ее отца Урана было построено из разноцветных прозрачных каменьев, дивно сверкавших на свету. Она слышала также, что такие каменья, произведения одноглазых и сторуких, еще таятся в недрах гор. Правда ли, что от изумрудов, сапфиров, рубинов исходят первоначальные силы и каждый драгоценный камень содержит благотворную энергию? Ах! Как же Урану удалось закрепить в этих каменьях все оттенки цветов, составляющих свет, от аметиста до хризолита, от лазурита до топаза, а в алмазе кристаллизовать сам свет? Разве каждое небесное тело не представлено на земле одним из этих камней?
— Они ведь малая толика творений Отца, — сказала Афродита голосом столь волнующим, что вызвала бы у вас слезу.
В общем, она просила себе не что иное, как эти разноцветные камешки, на память. Они, дескать, послужат ей защитой от угроз зависти. Это ведь такая скромная просьба, и неужели я буду настолько черств, что не соглашусь с ней? Афродита намеревалась расшить каменьями тот самый пояс, застежку которого, раздражавшую мои пальцы, я уже начинал находить слишком замысловатой.
Простите мне, смертные, данное мною обещание. Оно вам дорого обошлось.
Но я был пылок (тогда), я был наивен (как вы до сих пор) и думал, что Афродита, ублаженная таким образом, не будет желать уже ничего, кроме любви. Она сама на мгновение внушила мне эту иллюзию, поскольку распустила свой пояс с великолепной непринужденностью и явным удовольствием.
— Вот такой, — сказала она, роняя свой наряд, — я вышла из моря. Я Анадиомена.
Она не позволила мне даже выразить восхищение. Ведь это же так естественно, чтобы ею восхищались! Ее уже посетила другая мысль, и возникла другая просьба, как раз насчет моря, которое было ее колыбелью. Афродита захотела, чтобы я подарил ей что-нибудь, напоминающее о море. О! Самую мелочь, почти ничто — жемчужницу.
Я уже дал алмаз, так что вполне мог пожертвовать безобидным моллюском.
Ах! Бедные мои дети, сколькие из вас надорвали себе сердце, вылавливая для нее этих пресловутых жемчужниц или добывая их содержимое!
— Жемчуг ведь так похож на мои зубы, — проворковала Афродита, нежно склонившись к моему плечу, — а перламутр — на мои ногти. Так остальные богини никогда не смогут со мной сравниться.
И тут эта неиссякаемая болтунья взялась за остальных богинь, дескать, они все, а в первую очередь мои возлюбленные, поражены каким-нибудь несовершенством, которое их безобразит. Деметра ведь и в самом деле не слишком ухожена. Особенно руки, я замечал ее руки? А правда ли, что у Эвриномы жалкие рыбьи плавники вместо бедер? И как только Фемида, умница, конечно, но такая неповоротливая, такая холодная, сумела внушить мне какое-то желание?
— Не знаю точно, как она мне его внушила, но отлично знаю, что удовлетворить смогла.
Ах, и дернуло же меня за язык сказать это! Афродита тут же засыпала меня вопросами о том, как каждая из завоеванных мною богинь изощрялась в любви, но ответы давала сама. Впрочем, можно ли вообще говорить о каких-то завоеваниях? Это ведь я сам, такой дурачок при всем своем могуществе, каждый раз позволял завоевать себя. Ни одна из них не была по-настоящему меня достойна. И Афродита утверждала с ожесточенной уверенностью, что на самом деле я никогда не достигал наивысших восторгов в их объятиях. Ревнует, она? К кому? Как можно ревновать к тем, кто так явно ниже?
