– Я похоронил твоего друга, – сказал он, – ты, наверное, не будешь сердиться. Я не хотел, чтобы его съели львы. Понимаешь, это их любимое лакомство.
Гнев сменился на лице мужчины удивлением. Голубые глаза широко раскрылись, в них была боль. Наконец он заговорил, и его голос зазвучал, как низкая, чуть резковатая музыка. Это было так не похоже на сдержанную, размеренную речь кентавров или на гортанное бормотанье фавнов.
– Ты правильно сделал, что похоронил его.
– Я не прочел молитву. Я не знал, какая молитва подходит воину.
– Я и сам не очень разбираюсь в молитвах. Да он и не нуждается в них.
– Он был твоим другом?
– Он был моим отцом.
Кукушонок знал, что значит потерять отца.
– Моя мать разучила со мной стихи, – сказал он неуверенно. – Я не очень понимаю, о чем они, но для него они могут подойти. Прочесть их?
– Да.
Пурпурно то, что вдали.
Гиацинты холмов,
Мурексы тирские.
Пурпурно только далекое.
Вянут фиалки в руке.
Мужчина не произнес ни слова и стоял совершенно неподвижно. Может, он был недоволен? Звенящая тишина становилась все более напряженной.
– Мне нечего было ему дать, чем бы он мог расплатиться с Хароном. Только амулет из халцедона. Это была птица.
Кукушонок по-прежнему стоял на коленях, начиная ощущать в них боль, но теперь он уже боялся подняться – боялся впервые. Он ничего не мог прочесть в этих голубых, внимательно смотрящих на него глазах. Но ему и не нужно было вставать. Руки подхватили его, и он взлетел вверх, будто поднятый внезапно набежавшей волной. Он подумал: «Я прочел над его другом не те стихи и оставил ему не тот дар. Он собирается принести меня в жертву Харону». Но мужчина не убил его, а обнял. Кукушонка никто никогда не обнимал, кроме матери. Может, у мужчин так принято? У фавнов – да, но они не настоящие мужчины. Хорошо, что его не будут убивать. Хорошо, что кто-то захотел обнять его – большого, неуклюжего мальчишку, хотя рядом с этим великаном он казался всего лишь карликом. Кукушонок, несмотря на то, что у него уже почти трещали ребра, крепко обнимая мужчину, прижался к его лицу – не бородатому, но заросшему колючей щетиной, и вдохнул запах земли, смешанный с запахом моря.
А затем услышал свое тайное имя:
– Зимородок.
Глава II
Эней был мертв, Асканий не хотел жить. Неужели действительно нет иных богов, кроме безжалостной, коварно усмехающейся Фортуны?
[40]
Каждая битва неизбежно должна быть проиграна, города построены лишь затем, чтобы их сожгли, а герои рождены, чтобы умереть, будто простые крестьяне, и вечно бродить среди теней?
Годы тянулись за ним, как тянутся водоросли за старым кораблем…
Падение Трои, смерть матери в огне кровавой бойни. Море, как сладкоголосые сирены,
[41]
завлекающее изгнанников порывами ветра и пенящимися волнами; море, носившее их целых пятнадцать лет вдоль суровых берегов, подгоняя штормами. Повелительница пчел, встреченная так поздно и потерянная так быстро, как Бонус Эвентус, которого она любила. Поражение, изгнание, потери. Но всегда рядом Эней…
Было и хорошее – надежда, как феникс, восстающая из пепла. Щедрость короля Латина, мудрого старца, ныне умершего, почерпнувшего мудрость в лесах, называвшего Энея своим приемным сыном.
– Если ты поможешь мне победить моих врагов, то получишь воинов, половину земель и мою дочь в жены.
Войны с Турном и его необученными, но упорными рутулами, с Камиллой, царицей вольсков, и ее быстроногими амазонками (а также с хитрыми дриадами, приносившими им копья, сделанные в Вечном Лесу). Эней, с помощью богов, торжествующий победу. Строительство Лавиния – «второй Трои». Да, город небольшой, но он будет расти. И всегда, в бою или на пиру, с ним рядом отец, не имеющий возраста мечтатель, победитель, поэт и воин.
До вчерашнего дня…
* * *
– У ворот ждет фавн.
– Он пришел с просьбой?
В мегароне
[42]
стоял алебастровый трон, на котором сидел Эней. Стоявшие в большом очаге бревна напоминали деревянную палатку, но воздух уже был напоен весенним запахом бергамота, и от невидимого присутствия Персефоны, вернувшейся из Подземного мира, разливалось тепло. Ласточки строили гнезда под остроконечной крышей, а дятлы долбили круглые деревянные колонны.
– С просьбой о помощи, мой царь. – Эней любил фавнов. Он не обращал внимания на их грязь и хитрости.
– Пусть войдет в зал.
Повеса опустился перед ним на колени. Он был очень стар – двенадцать лет для него равнялись шестидесяти.
– Чем я тебе могу помочь?
– Царь Эней, с севера пришли рутулы. Они украли наши сети и уже подходят к частоколам.
– Их много?
– Нет. Но они хорошо вооружены и после зимнего отдыха полны сил.
– И мы тоже. Мы прогоним их.
Меч показался Асканию невесомым. Арес, бог войны, взволновал его кровь. Хватит строительства, довольно ждать! Зима с ее скудными снегами, не очень суровая, но достаточно холодная, для того чтобы держать рутулов в Ардее, спящих дриад в их деревьях, а троянцев в Лавинии, закончилась.
Они застали мародеров за устройством стоянки. Их палатки походили на сидящих на земле птиц, вот-вот готовых взлететь. Ограда из колючего кустарника защищала от львов. Это была даже не битва, а стычка с обычными мальчишками-рутулами (неужели они сражались с Ахиллом? Наверное, даже не знали, как его зовут!). Троянцы разгромили их в одно мгновение, за которое можно лишь опустить парус или повесить на стену щит.
– Отец! – позвал Асканий, поднимая забрало шлема и ища Энея. – Отец, мы быстро разделались с ними. И без единой потери.
Юный Мелеагр, брат Эвриала, подошел к нему и встал РЯДОМ, бледный и молчаливый.
– Что, Мелеагр?
– Твой отец…
– Ранен?
– Убит.
– Как?
– Ножом в бок. Я не видел, кто ударил его.
