Фон Гетц задумчиво и даже с некоторой жалостью посмотрел на Колю.
— Вы, знаете, Тиму, — с легкой грустью в голосе, но уверенно, как о само собой разумеющемся, сказал он. — А ведь вас расстреляют.
— Спасибо. Меня уже чуть не расстреляли.
— Нет, вы не поняли. Вас расстреляют русские.
— Это за что же?
— За то, что вы — партизан.
— Я партизан?! — подпрыгнул Коля.
— Ну не я же, — усмехнулся фон Гетц.
— С чего это я — партизан?
— А вы подумайте. Скажите, кто может находиться в районе боевых действий?
— Как — кто? Солдаты.
— Правильно. Солдаты враждующих армий. Одетые в форму своих армий. А еще — мирное население, проживающее в данной местности. Вы себя к какой категории относите? На вас нет формы, и вы не местный. Вы не просто не военный — вы даже не немец! Вас непременно расстреляют русские как партизана.
— Да как же?
— Да просто так! Чтобы не возиться с вами и не устанавливать вашу личность. Кто, откуда? Только лишняя морока. Скоро у русских будут десятки тысяч пленных. Они будут смотреть только солдатские книжки и направлять пленных в лагеря. А с теми, у кого их нет, церемониться не станут, чтобы не замедлять ход всей машины. Согласитесь, вас-то никак нельзя причислить к военнопленным.
— Нельзя, — печально согласился Коля.
— Ну, то-то. Сейчас я посмотрю что-нибудь поесть.
У запасливого Лейбница действительно нашлись продукты, которые тот берег для генерала. Фон Гетц в двух словах обрисовал обстановку, и Лейбниц выделил ему кусок сыра и полбуханки хлеба. Цены ему не было!
Лейбницу.
Ну и хлебу с сыром — в особенности.
— Тиму, ешьте скорее, — Конрад положил на ящик сыр и хлеб. — Подкрепитесь. Вас ждет трудная и долгая дорога.
— Куда? — Коля разломал хлеб напополам, одну половину протянул фон Гетцу, от второй отхватил солидный кусок. Он был голоднее немцев.
— Вам повезло. Пока я ходил за хлебом, на свежем воздухе мне пришла в голову мысль.
— Какая?
— Да не перебивайте вы! — фон Гетц поморщился от досады. — Через сорок минут прилетит «хейнкель» с грузом для нашего корпуса. Обратно он повезет раненых. Я понимаю, конечно, что бомболюк не самое комфортное место, но это лучше, чем расстрел. Я вас пристрою на этот самолет, и через час вы совершите посадку через две линии фронта.
— Как же вы меня пристроите? Я же не немец!
— Ну, это уж мои проблемы, — улыбнулся фон Гетц. — Один раз в жизни можно и воспользоваться своим служебным положением.
Они молча доели хлеб и сыр и поспешили на аэродром. Пока самолет садился, пока солдаты выгружали ящики, мешки и бочки, пока грузили раненых, фон Гетц и Коля не сказали друг другу ни слова. В сущности, им не о чем было говорить. Они были врагами, и оба знали это. Фон Гетц сам удивился тому, что решил помочь спастись этому человеку. Но когда в Стокгольме СД прижала хвост самому фон Гетцу и Валленштейн привез его в дом к Тиму, разве он не предоставил им обоим и кров, и стол? Разве он стал задавать какие-нибудь вопросы?
Врага надо превосходить и в благородстве!
Когда все раненые были погружены и пропеллеры начали рассекать воздух, набирая обороты, фон Гетц приказал пилоту:
— Откройте бомболюки. У вас будет еще один пассажир.
Пилот, не задавая вопросов, нажал на тумблер. В брюхе самолета распахнулись две створки.
— Залезайте, — подтолкнул фон Гетц Колю.
— А вы?
Нет! Все-таки Коля был непревзойденный мастер задавать глупые вопросы в неподходящие моменты.
— Что — я? — не понял его фон Гетц.
— А вы как же?
— А я остаюсь.
— Полетели вместе, — простодушно предложил Коля.
— Да вы шутите!
— Нет. Тут как раз хватит места на двоих, — Коля посмотрел внутрь самолета. — Только валетом лечь придется.
— Что? — зашелся от негодования фон Гетц. — Каким валетом?! Я ради вас задержал вылет самолета с ранеными. Это, возможно, последний или предпоследний самолет! Лезьте, вам говорят!
— А вы? — опять завел Коля.
— Послушайте, юноша! Мне некогда с вами расшаркиваться в реверансах. Один раз жизнь спасли мне вы, один раз вам — я. Мы квиты. Полезайте скорее!
— Но вы же попадете в плен!
— Не ваше дело! Я давал присягу на верность фюреру и германскому народу. На все воля Божья.
Он помог Коле закинуть ноги, подоткнул под ним лохмотья, похожие на ветошь.
— Закрывай! — махнул фон Гетц пилоту.
Пока закрывались створки бомболюка, они смотрели в глаза друг друга, будто искали там свою собственную судьбу. Створки сомкнулись, самолет выруливал на старт.
После отлета «хейнкеля» с Колей дела у остатков Шестой армии пошли еще хуже. Скоро уже не было ни одного самолета за день. Голод начал переходить в мор. Фюрер мог сколько угодно посылать свои заклинания, но от них не прибавлялось в желудке и не становилось теплей.
Надо было сдаваться в плен.
Утром 1 февраля 1943 года Зейдлиц вызвал к себе капитанов Лейбница и Смолински. Генерал сидел на снарядном ящике в холодной землянке, у входа в которую стояли на посту три автоматчика.
— Садитесь, господа, — указывая на такие же ящики, глухим голосом предложил генерал. — Видит Бог, мы сделали все, что в наших силах, и даже сверх того. Два месяца назад я хотел вести корпус на прорыв, и мы непременно прорвались бы. Но у меня был другой приказ от командующего, а приказы я привык выполнять. Радиосвязь не работает из-за севших аккумуляторов. Проводная связь не работает из-за перебитых проводов. Не приказываю, а прошу. Проберитесь в город. Там, в развалинах универмага, располагается штаб Шестой армии. Передайте командующему, что командир корпуса генерал Зейдлиц желает знать, какой будет приказ.
Зейдлиц откашлялся сухим кашлем. Видно было, что он болен.
— Мне нужна ясность. Я не могу командовать людьми, не зная настроений и намерений вышестоящего командования. Идите.
Лейбниц и фон Гетц вышли из землянки.
— Давайте автоматы, что ли, возьмем, — предложил Лейбниц.
— Зачем? Не все ли равно, как вас убьют — с автоматом или без? Так зачем нести на себе лишнее?
— Разумно. Так пойдемте.
День выдался солнечный и не морозный. Стояла удивительная тишина, от которой все уже отвыкли за последние недели. Все вокруг них как будто вымерло. Солдаты забились в щели и блиндажи, пытаясь отыскать хоть немного тепла. Отощавшие, заросшие щетиной, с впалыми глазами, они походили сейчас на выходцев с того света. Было удивительно, как эти люди больше двух месяцев сдерживают русских.
